торпеда в двадцати четырех часах ходу от Тринидада. Девять дней он мотался в шлюпке, орал рождественские гимны и харкал нефтью.
К таким рассказам Стелла привыкла. Каждый встречный мужчина ей плел про геройства, спасения, потопления. Все тонули в лодках; пробирались через границу, переодетые почтальонами; летели домой через Ла-Манш на крыльях, молитвах и честном слове. Коммивояжеры засучивали рукава, задирали брюки, демонстрируя шрамы, стучали себя по черепушке, показывая, где засела шрапнель.
Командира разорвало прямо в лодке, на глазах у Джорджа. Хотели его уложить, но он так обгорел, что застрял стоймя и пальцы прилипли к планширу. Джордж отдирал кожу губами. Рука так и сквозила сетчатой женской перчаткой, пока ее не смыло соленой струей.
— Какой ужас, — честь-честью вставила Стелла. Джордж раскачивался над пожарным занавесом и улыбался. Стелла удивлялась, с какой нежностью вспоминают мужчины самые свои жуткие переживания.
О'Хара дослужился на военном флоте до капитана. В сорок четвертом прислал Джорджу открытку в Котсвулде где-то слепой старик палкой нащупывает деревенскую тропку. Эта открытка до сих пор на стене под американским лосем рядом с пожелтелой вырезкой из газеты — рецензией на «Ричарда II»
— Мне очень жаль, что я не видела пьесу, — любезно заметила Стелла.
Джеффри сказал, что абсурд совершеннейший — художник будет прислушиваться к указаниям какого-го Джорджа! И во-вторых. Если этот сногсшибательный капитан О'Хара — действительно такой великий актер, как нам талдычат, почему, спрашивается, он не заделался голливудской звездой, вместо того чтоб из года в год ошиваться в провинции?
— За что ты не любишь Джорджа? — спросила Стелла, когда они наверху, на четвертом этаже, убирали гримерку статистов.
— Почему, он мне нравится, — вскинулся Джеффри. — Очень даже неглупый абориген.
— Он не какой-нибудь ниггер, — сказала она и заметила, как он перекосился. Он был в шерстяных, добытых из шкафа митенках: боялся запачкаться. Мыл высокое зеркало скрученным листом «Вечернего эха», и с митенок капало.
— Снял бы ты их, — посоветовала Стелла. А у самой руки были все черные от полиграфической краски.
Она не доставала до верха, тянулась через туалетный столик на цыпочках, и тут-то Джеффри положил руку ей на плечо. Не случайно, конечно, — слишком уж он тяжело дышал. Она хотела его отпихнуть, но вспомнила про Мередита. Репетиция с Джеффри не повредит, когда пробьет час и Мередит позовет ее. Первое соитие, как она поняла из книг, неизбежно болезненно, если только вы не тренированная теннисистка или наездница. Несмотря на свой гестаповский монокль, Мередит, как человек светский, безусловно, будет шокирован, если она закричит. Поскорей заглотнув лакрицу, которой Джордж ее угостил с утра, она повернулась к Джеффри и закрыла глаза в ожидании.
Ноль внимания на ее губы, Джеффри припал к уху. Будь это и сам Мередит, едва ли бы она особенно наслаждалась. В голову лезла детская передача, где ей полагалось показывать бурю, сбоку пыхтя в микрофон.
Она стала гладить жесткие волосы Джеффри. Женственный жест, виденный-перевиденный на экране кино. Скорей материнский, считала Стелла, чем чувственный. Так женщина гладит ребеночка, чтоб успокоился, больше не тряс головкой.
Она радовалась, что у нее чистые уши. Каждые две недели, в банный день, Лили их прочищала спицей. Дядя Вернон говорил, это очень опасно. Недолго и продырявить Стеллу. Увернувшись, она перестала баюкать голову Джеффри и сунула руку вниз, отделить от него свой живот. На самом деле оказалось — все ужасно противно, и мужчина отнюдь не ребеночек.
Что-то липкое, как ободранный апельсин, шлепало ее по запястью. Она не удержалась, вскрикнула от омерзения, хоть и позавидовала в то же время раскованности Джеффри. Она сама, когда из-за разных пустяков ходила к врачу, показывать даже язык и то стеснялась. Было страшно глянуть вниз, где билась об ее халат эта штука.
Нет, это оказался пустой номер. Придется, решила она, практиковаться на ком-то еще. Наверно, ужасно, когда эта гадость принадлежит даже любимому человеку, а уж про того, кого презираешь, и говорить нечего. Саданув Джеффри кулаком в грудь, она вырвалась и подпрыгнула, целясь в паутину на потолке. Ее всю трясло, но, как ни странно, он стал ей куда милей после своей этой наглости. Даже волосы показались другими, менее противными.
— Я знаю, я произвожу ложное впечатление, — сказал Джеффри, когда они покончили с гримеркой. — Я знаю, ты меня считаешь пижоном.
— А кто ж ты еще? — сказала она. — Но это теперь не важно.
Она сказала правду. Если ему надо выпендриваться, пускай себе, на здоровье. И пускай щеголяет своими иностранными словечками, пока язык не отсохнет. Он для нее уже не был чужой.
— Мне нравится старый Джордж, — повторил Джеффри. — Нет, честно. Одна беда — от него воняет.
И пошел вниз, развешивать свои митенки перед камином. Стелла задергалась, она как курица клювом уткнулась носом в свой джемпер, обнюхивала себя. Она и не знала, что от Джорджа воняет, верней, что кислый, застоялый дух табачного перегара и немытой одежды складываются в неприемлемый запах. «Вонь» — ведь это ужасное слово, не лучше, чем «гниль».
Она подняла голову, поднесла к носу собранную горсткой ладонь, ловила запах своей кожи и вдруг поймала знакомое, забытое веянье. Нет, не плохой запах: то ли костра, то ли пустого дома. Губы уже изготовились дать этому название, но слово вдруг скользнуло за край памяти, осталась только сладость брильянтина на пальцах и собственное дыхание, отдающее поднесенной Джорджем лакрицей.
Это было из ряда вон — явиться домой и требовать ванну. Дядя Вернон напомнил Стелле, что сегодня всего лишь среда.
— А мне безразлично, какой день, — сказала она. Твердая, как скала, аж скрежетала зубами.
А ведь тут как — тащить керосин из москательной каирца Джо рядом с грекоправославной церковью, на два пролета печку вволакивать, к окну одеяло прибивать гвоздями. Через проулок на задах стояли брошенные конюшни, разбомбленный дом, где клочьями свисали со стен обои, и женщины, такие, что не приведи господи, умыкали мужчин в темноту.
— Ты же в сосульку превратишься, — грозилась Лили, в пальто и шапке сбегав наверх вывесить семейное полотенце и по возвращении не попадая зуб на зуб, как капитан Скотт на пути к полюсу.
— Ну что ты с ней, дурой, будешь делать? — сказал дядя Вернон. Он прикинул что к чему и сообразил, что у Стеллы месячные. Иного объяснения не представлялось, а ежу понятно, что соваться в воду в этот период ни под каким видом не следует.
Теперь — взять растопку этой колонки: дело всегда-то муторное, а тут еще не по расписанию. Чуть-чуть дернешься, не рассчитаешь время между тем, как газ откроешь и чиркнешь спичкой — и всех отправишь в тартарары. «Неужели до той недели обождать нельзя?» — молил он, переводя дух на первой площадке, с печкой в объятиях и с люфой, твердой, как копченая вобла и ради удобства заткнутой за подтяжки. «Нет, — отрезала Стелла. — Нельзя».
Когда он укрепил «занято» на двери ванной и, осуждающе топая, спустился по лестнице вниз, Стелла сдвинула на сторону одеяло и выглянула во двор. Едва народившийся месяц бежал под ветром сквозь глыбящиеся над трубами тучи. Никаких таких женщин она на задах не обнаружила, да и не видывала никогда. Они родились в неуемном воображении дяди Вернона.
Глядясь в зеркало над раковиной, она разговаривала с Мередитом:
— Добрый вечер. Я — Стелла Брэдшо. Вряд ли вам когда-нибудь захочется меня полюбить.
Хоть все было выдумка и нарочно, у нее тряслись губы. Вид был затравленный, будто бес стоит за спиной. А может, это из-за теней, растревоженных голой, мотающейся на сквозняке лампочкой?!
С волосами у нее явно было что-то не то. Лоб чересчур большой, и коротковата шея. Когда забывается, брови у нее взлетают, отвисает губа. А если она следит за лицом, у нее голова не работает. Увидев Мередита, она сразу отметила, как он держит под контролем мышцы щек, хоть в глазах — любопытство. Это воспитание и образованность, она думала, помогают ему, вот на лице и не отражаются
