– Да.
– Странно, я чувствую такой грохот внутри.
– Грохот? Какого рода?
– Гонги грохочут, гонги. Он слабо усмехнулся:
– Никогда не слышал гонга. Зато гром в несметном количестве.
– Я думаю, у каждого должен быть собственный шум внутри.
– Я тоже думаю, что у каждого. Вон стоит ваше такси.
– Вижу.
– Вот пять долларов, чтобы с ним рассчитаться.
Она почувствовала, что, взяв деньги, берет больше, чем плату за такси. Но не спорила, даже не колебалась. Он вложил пятидолларовую кредитку в ее протянутую руку. То был их единственный физический контакт за весь вечер.
Вернувшись домой, Руперт, в который уже раз, перечитал письмо, полученное вместе с серебряной шкатулкой:
'Дорогой Руперт!
Хочу поблагодарить вас и Эми за красивую гирлянду и за сочувственное письмо. Похороны были очень скромные, и хотя Уильма назвала бы всю процедуру сверхсентиментальной, мы остались удовлетворены. Может быть, как всегда заявляла Уильма, похороны – варварский обычай, они действительно обычай и условность, однако в пору испытаний мы ищем утешения в обычаях и условностях.
Надеюсь, Эми уже оправилась от шока. Такое несчастье, что ей довелось быть очевидицей, как, впрочем, и всякому другому на ее месте. Но Уильма могла запланировать это. Она никогда не делала чего- нибудь втайне. Ей были необходимы зрители, не важно, аплодировали они или свистели. Другую попытку самоубийства, после ее первого развода, она предприняла в ванной комнате у одной подруги, где в то время был званый вечер со множеством народа. Никто из нас не думал тогда, что мы должны были предвидеть это. Эми тоже не должна чувствовать себя виноватой...'
Руперт хорошо помнил тот случай. Эми уехала с Брандонами на озеро Тахо, оттого он в одиночестве посетил Уильму в госпитале. Уильма без грима, в больничном халате, была бледна и осунулась.
– Уильма?
– Подумать только – увидеть вас здесь! Садитесь поудобнее. Если возможно удобство в этой вонючей дыре.
– Что, ради всего святого, заставило вас пойти на это?
– Ну и вопрос!
– Я его задал.
– Ладно. Мне все наскучило. Все это дурачье, болтающее и хохочущее. Я нашла пилюли в аптечке и приняла их. Вам когда-нибудь делали выкачивание желудка? Это ничего себе испытание.
– Наверно, вам стоило бы посетить психиатра?
– Я встречаюсь с психиатром последние две недели. Он зауряден, но у него удивительно завиваются ресницы. Три раза в неделю по пятьдесят минут сижу, глядя на его ресницы. Это завораживает. Я могу увлечься им. С другой стороны, он может надоесть. На черта мне сдались эти ресницы!
– Вы этим всерьез озабочены?
– Я устала, приятель. Выкатывайся.
Не прошло двух месяцев, как ресницы психиатра наскучили Уильме. И она перестала встречаться с ним.
Руперт вернулся к письму:
'...Я могла говорить о Уильме часами, – что неоднократно случалось, – но, кажется, так и не получила ясного представления о ней. Жаль, вся ее энергия и сила не были направлены по созидательным каналам. Было бы куда лучше, если бы ей пришлось самой содержать себя, вместо того чтобы жить на алименты. Кстати, нам не удалось выяснить, где сейчас находится муж Уильмы, Роберт Виат, и сообщить ему о ее смерти. Вряд ли это вызовет его интерес. Разве лишь потому, что сохранит ему деньги.
Вас могла удивить серебряная шкатулка. Она оказалась среди вещей Уильмы, присланных мне из Мехико. Должно быть, ее помяли при пересылке, но все равно это прекрасная вещь. Эрл и я обнаружили вашу монограмму на внутренней стороне крышки и предположили, что Уильма собиралась подарить ее вам. Уильма всегда говорила о вас с большой приязнью, и я знаю, как терпеливо вы и Эми переносили ее 'выходки', по выражению Эрла. Пожалуйста, сохраните шкатулку в память о ней.
Передайте Эми наши лучшие пожелания, и спасибо еще раз за красивую гирлянду. Желтые розы всегда были любимыми цветами Уильмы. Как замечательно, что вы вспомнили об этом.
Искренне ваша
Руфь Сюлливан'.
Желтые розы.
Однажды Уильма сказала:
– Когда я умру, надеюсь, кто-нибудь пришлет мне желтые розы. Как вы насчет этого, Руперт?
– Заметано. Если я еще буду сам на свете.
– Это обещано?
