Еще кое-что
В младенчестве я, естественно, ела из бутылочки. Сьюки обожала давать мне бутылочку, а я не могла от нее отвыкнуть. Мне исполнилось три, затем четыре, а бутылочка с теплым молоком и соком не исчезла. На этом дело не закончилось. И в одиннадцать лет, и в двенадцать я пила из бутылочки, которую Сьюки подсовывала в порыве особой нежности или после бурных ссор. Мама наливала молоко, а я ложилась на диван и начинала сосать, глядя в окно бездумно, как младенец. Даже когда я узнала про таблетки, стала морщиться от маминых прикосновений и мечтать о ее смерти, бутылочка служила чем-то вроде трубки мира. Последнюю порцию молока я выпила в шестнадцать лет.
Праведность
Ближе к выпускным классам хроническая озлобленность сделала меня нахальной, и, обзаведясь «сеструхами», я терроризировала всех, кто действовал на нервы. В конце концов под удар попала даже Эми. Маленькая Мисс Совершенство была так хороша, что хотелось ее съесть. Грациозная, как балерина, она носила свои дурацкие книжки бережно, словно шоколадный торт. Естественно, к тому времени мы вращались совершенно в разных кругах. Но однажды, увидев, как Эми выплывает из туалета: голова гордо поднята, плечи расправлены, я поняла, что она может рассказать своим умникам друзьям о нашем давнем вояже на остров Лесбос. Если это выяснится, моей харизме конец! Страшно захотелось оторвать Эми язык. Бросившись к подруге детства, я пригвоздила ее к коричневой бетонной стене и больно сжала тонкие запястья.
— Проболтаешься о том, что между нами было, — поколочу! — прошипела я.
Эми затравленно озиралась по сторонам, от страха васильковые глаза стали совсем круглыми.
— Не проболтаюсь! Честное слово, не проболтаюсь! Пожалуйста…
Я выпустила запястья, и Эми бросилась прочь. Горло судорожно сжалось: зачем, зачем я так, черт подери?! Это ведь Эми, моя любимая Эми! Я решила на следующий же день подойти к ней и извиниться, но было очень неловко… В довершение всего Эми начала передо мной лебезить. Подлизывалась, ластилась, как собачонка, желая показать, что признает поражение. Такая слабая, красивая, умная, с блестящим будущим; рядом с ней я чувствовала себя тупицей, сильной тупицей, умеющей лишь запугивать людей. Подбегая ко мне, она рассказывала какую-нибудь глупую шутку, а я криво улыбалась и презрительно фыркала. Однажды я загнала Эми в шкафчик. После физкультуры мы с «сеструхами» подкараулили ее в раздевалке, окружили — р-раз! Как она кричала, как колотила в железную дверцу! Мое сердце стучало в унисон с ее ударами, и я думала, что потеряю сознание. Когда ее выпустили, Эми была пунцовой от гнева, но врезать мне так и не решилась, а, жалобно шмыгая, поплелась прочь.
Испугавшись бездушной хулиганки, в которую превратилась, я каждое воскресенье к девяти часам ходила в церковь и молила Господа о помощи. Хриплый, отрывистый голос отца гудел, как неисправный мотор, а я снова и снова вспоминала свои грехи, мысленно перетирая их в однородную массу. «Господи, приди в мое сердце и помоги стать лучше. Пожалуйста, пожалуйста, сделай меня праведницей!»
До сих пор помню одну летнюю ночь: стояла жара, открытое окно походило на разверстый рот умирающего — ни дуновения, ни ветерка. В воздухе словно кончился кислород. Естественно, спала я плохо: волосы взмокли от пота, ноги сбили простыни в комок. Я просыпалась чуть ли не ежеминутно и, оглядываясь по сторонам, ждала рассвета. Лунный свет лился бледно-зеленой дорожкой. Открывая глаза, я каждый раз слышала древесных лягушек: нанизываясь друг на друга, их высокие, пронзительные голоса сливались в пульсирующий крик, который острым когтем вспарывал мой сон, снова и снова возвращая в жару и душную комнату.
Вот из окна донесся другой звук — биение крыльев, затем мелькнуло что-то белое, и на пол неловко приземлилось тяжелое существо в перьях. Задевая животом ковер, оно вперевалочку двинулось ко мне. Хотелось закричать, но ничего не вышло. Перепончатые ноги и большие сильные крылья волочились по ковру, словно существо не привыкло к хождению. Когда оно подняло голову, я увидела широкое, серьезное, вполне человеческое лицо, лицо пятнадцатилетнего юноши. Мускулистые руки тоже напоминали человеческие, но росли из покрытого перьями торса. Захлопав крыльями, существо поднялось в воздух, потом приземлилось на постель, и черные кожистые «ласты» царапнули мою голую ногу. В страхе я прижалась к спинке кровати, а существо, подустав от непривычных телодвижений, устроилось на смятых простынях, будто курица на яйцах, и взглянуло на меня. Светлые глаза так и сияли. Я догадалась: это ангел, — но почему-то он внушал отвращение. Неужели он явился в ответ на мои молитвы?
«Простите», — шепнула я, желая извиниться и за отвратительно поведение, и за назойливые просьбы к Господу. Огромные крылья распластались, и ангел выпрямился. Ростом с невысокого человека, он возвышался надо мной. Крылья оказались шириной с полог кровати. Бледная человеческая рука потянулась ко мне, и лба коснулась горячая ладонь. Веки слипались, глаза стали тяжелыми — еще чуть-чуть и закроются. Невесомая ладонь обжигала, жар распространился по телу, а потом возникло ощущение, что под кожей ползут крошечные насекомые. Когда все прошло, я открыла глаза. Ангел исчез. Насмерть перепуганная, я огляделась по сторонам, потом бросилась к окну, захлопнула его и опустила шпингалеты.
Следующим утром я проснулась с температурой, и мама велела отлежаться. Интересно, что бы она подумала про ангела? Поверила бы в его появление, а если да, то как бы объяснила? Почти уверена, Сьюки увидела бы в этом непристойность. Она ведь была настоящей извращенкой и делала извращенные выводы из любых поступков прихожан, кинозвезд, политиков, за изумленным неодобрением пряча повышенный интерес ко всему сексуальному. Разве с ангелом могло получиться иначе? Страшно подмывало рассказать ей, но я боялась, зная: даже в ангеле она ухитрится разглядеть свою вину. Мои грехи были ее грехами, а я — неотъемлемой частью ее самой. Так считала Сьюки.
Мистер Браун
Столько воскресений провела в церкви, а в память врезалась лишь одна отцовская проповедь. Не знаю, вышло ли так, потому что она получилась особенно прекрасной либо потому что Дес прочел ее в день, когда изменилась моя жизнь. Я сидела на обычном месте — в первом ряду справа от Сьюки. Мама, прямая, как сабля, не сводила с отца глаз: брови удивленно приподняты, маленькие обветренные руки стиснуты. Левая нога Сьюки недовольно дергалась: мои братья, развалившись на скамье с другой стороны от нее, чуть не засыпали.
Проповедь посвящалась кресту. «Он недаром состоит из вертикальной и горизонтальной балок, — раскатистым голосом вещал отец. — Ведь у Христа две ипостаси: вертикальная — Божественная и горизонтальная — земная. На стыке двух ипостасей, двух линий, двух балок и существует христианство. Именно в двойственности главная особенность нашего Господа. Он был одним из нас и в то же время великим и всемогущим». В кои веки прислушиваясь к словам отца, я словно по-новому на него взглянула. Описывая распятие, невысокий Дес воздел руки к потолку, ладонями вверх, словно при засухе пытался поймать дождевые капли. У меня даже сердце защемило: таким бесконечно слабым и бесконечно дорогим показался папа. Я отвела глаза и в ту самую секунду увидела мистера Брауна.
Он сидел через проход и на один ряд позади меня рядом с мальчиками из мужской приготовительной школы Оукли, одетыми в малиновые блейзеры с голубым крестом на нагрудном кармане и мятые синие слаксы. Территория школы, двор и белые дощатые здания с темно-зелеными ставнями, отделялась от нашего дома лишь небольшой лужайкой.
С того момента я не отводила глаз от мистера Брауна. Разменяв пятый десяток, он казался мне древним стариком. Но в худом, испещренном жилками лице скрывалось нечто, пронзившее меня в самое сердце. Страшно понравились рыжеватые усы, лысеющая макушка и румяные щеки. Отныне я каждое воскресенье выбирала место, с которого могла видеть мистера Брауна, а однажды даже сидела рядом с ним.
