де уродилась «маломеркой». Тем временем мой друг Макгрегор простодушно имел их обеих, и они обе знали друг о дружке, но по-прежнему лгали одна другой. Почему? Я так и не понял. Сучка Костелло была особа истерического склада: когда она чувствовала, что не ей достается большая часть мужской силы Макгрегора, она устраивала псевдо-эпилептические припадки. Это означало: ставить ей компрессы, расстегивать лифчик, растирать ноги и в конце концов тащить ее наверх в постель, куда приходил Макгрегор присмотреть за ней после того, как другая засыпала. Иногда обе сестры ложились вместе отдохнуть после обеда. Если Макгрегору случалось в это время быть у них, он поднимался к ним в спальню и ложился между ними. Как он объяснил мне со смехом, шутка состояла в том, чтобы прикинуться спящим. Он шумно дышал, но при этом приоткрывал то один, то другой глаз, чтобы удостовериться, которая из них уже заснула. Как только он убеждался, что одна из них спит, сразу заводил шашни с другой. В таких ситуациях он предпочитал истеричку, миссис Костелло, чей муж посещал ее не чаще двух раз в году. Чем больше риск, тем острее ощущение, говаривал он. Если же подворачивалась другая сестра, Трис, за которой он, по его мнению, ухаживал, то ему приходилось делать вид, будто произойдет нечто страшное, коль их застукает сестра, и в то же время, как он признался мне, ему очень хотелось, чтобы другая сестра проснулась и застукала их. Однако замужняя сестра, та, которая была «маломеркой», как она любила повторять, умела схитрить и, кроме того, испытывала чувство вины перед сестрой, так что, будучи застигнутой врасплох во время полового акта, она, скорее всего, изобразила бы припадок, сделав вид, будто не ведает, что творит. Ни за что на свете она не призналась бы, что иногда позволяет себе получить удовольствие от совокупления с мужчиной.
Я неплохо узнал ее, поскольку некоторое время — давал ей уроки, стараясь совершить возможное и невозможное, чтобы убедить ее в том, что дырка у нее вполне нормальная и что она способна наслаждаться актом, если даст себе труд иногда прибегать к нему. Обычно я рассказывал ей похабные истории, в которых тонко намекал на ее собственные обстоятельства, но несмотря на это, она оставалась непреклонной. Однажды, и это самое невероятное, у нас даже дошло до дела: она позволила мне запустить палец. Я убедился, что с ней нет ничего из ряда вон, да, немного суховато, слегка тесновато, но это можно было приписать истерии. А теперь представьте себе, что после этого она рывком натягивает юбку на колени и раздраженно говорит вам прямо в лицо:
— Видишь, я же говорила, что уродилась такой!
— Не вижу ничего необычного, — отвечал я сердито. — Ты что думаешь, в микроскоп тебя рассматривать буду?
— Ну и ну! — сказала она назидательно, — как ты со мной разговариваешь!
— Какого дьявола ты врешь? — продолжал я. — И зачем придумываешь небылицы? Скажи, разве небесчеловечно — иметь дырочку и не пользоваться ею? Что, собираешься засушить ее?
— Ну и выражения! — заметила она, покусывая губу и краснея, как свекла. — А я-то думала, вы джентльмен!
— В таком случае и ты — не леди! — парировал я. — Поскольку леди время от времени ебутся и не просят джентльменов ковыряться в них пальцами, чтобы удостовериться, насколько они малы!
— Я тебя не просила дотрагиваться до меня! — сказала она. — Мне бы и в голову не пришло просить, чтобы ты прикасался ко мне, тем более в интимных местах.
— Может быть, ты решила, что я собираюсь почистить тебе ушки?
— Я в тот момент вообразила, что ты доктор — и это все, разговор окончен, — холодно произнесла она, пытаясь отодвинуться.
— Ладно, — сказал я первое, что пришло на ум, — будем считать это недоразумением, будем считать, что ничего не произошло. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить, будто ты обиделась. Да я и не собирался, тебя обижать, клянусь дьяволом. Просто подумал: может, ты ошибаешься, может, ты и не маломерка. Ты знаешь, все случилось так быстро, что я ничего не понял. Я даже не уверен, дотрагивался ли до тебя. Ну, если только самую малость, и все. Сядь рядышком, не дуйся. — И я усадил ее рядом с собой — она заметно смягчилась при этом — и обнял за талию, как бы для того, чтобы утешить ее понежнее. — И давно это у тебя? — поинтересовался я с самым невинным выражением и чуть не расхохотался, поняв весь идиотизм вопроса. Она застенчиво нагнула голову, словно мы коснулись неприличной темы. — Может, ты сядешь ко мне на колени… — и, не дожидаясь ответа, я мягко переместил ее к себе на колени и тут же проник к ней под платье, осторожно положив руку на ее бедро. — Посиди так немножко, тебе станет лучше… Вот так, откинься на меня, отдохни… Тебе уже лучше? — Она не ответила, но больше не сопротивлялась, просто лежала, расслабленная, прикрыв глаза. Осторожно, очень мягко и нежно я гладил ее бедро, пробираясь все выше и выше и не переставая говорить ей негромкие ласковые слова. Когда мне удалось раздвинуть пальцами малые губы, она оказалась влажной, как мокрая кухонная тряпка. Я осторожно массировал ее, открывая все шире и шире, и не отступал от телепатической линии насчет того, что женщины иногда заблуждаются, полагая, будто они слишком «маленькие», в то время как они вполне нормальные, а она тем временем выделяла все больше влаги и раскрывалась все сильней. Я засунул уже четыре пальца, и еще оставалось место, если бы у меня нашлось что-нибудь засунуть еще. Она обладала выдающейся дырою, и насколько я мог почувствовать, в свое время великолепно разработанной. Я посмотрел, держит ли она по-прежнему глаза закрытыми: рот у нее был раскрыт, она тяжело дышала, но глаза были плотно сомкнуты, словно она делала вид, что все это ей снится. Теперь с ней можно было не церемониться — исчезла опасность даже малейшего недовольства. Может, это было лишнее, но я довольно-таки злонамеренно принялся пинать ее, что-бы посмотреть, проснется ли она. Я пинал словно бы мягкую перину, и даже когда она стукнулась головой о деревянный подлокотник дивана, все равно не выказала никакого раздражения. Казалось, что она прошла анестезию, готовясь к шальному соитию. Я стянул с нее всю одежду и кинул на пол, после чего провел неплохую разминку на диване, кончил и положил ее на пол, поверх одежды. Потом вошел в нее еще раз, причем она так присосалась ко мне, что не собиралась отпускать, несмотря на внешние признаки обморока.
Мне кажется очень странным, что музыка всегда перерастала в секс. Когда вечером я выходил на прогулку один, я был уверен, что найду себе кого-нибудь: медсестру, девушку, выходящую из танцевального зала, молоденькую продавщицу — лишь бы кто-то в юбке. Если я выезжал на автомобиле с моим другом Макгрегором — прокатиться на пляж, как он говорил — то оказывался в полночь в некоей странной гостиной в незнакомом районе, а на коленях у меня сидела какая-нибудь девица, как правило, невзрачной внешности, ибо Макгрегор был еще менее разборчив, чем я. Часто, усаживаясь к нему в автомобиль, я предлагал: «Слушай, обойдемся сегодня без баб, как ты на это смотришь?» И он отвечал: «Господи, меня они тоже достали… Поедем куда-нибудь, да хотя бы в Шипсхед Бей, ага?» Но проезжали мы не больше мили, как он вдруг подруливал к тротуару, подталкивал меня локтем и произносил: «Взгляни! — указывая на девушку, шагавшую по улице. — Господи, что за ножки!» Или так: «Слушай, а что, если мы ее подбросим? Может быть, у нее есть подружка?» Я и слова не успевал вымолвить в ответ, а уж он окликал ее и начинал болтать в своей обычной манере, неизменной для всех. В девяти случаях из десяти девушка соглашалась. Отъехав совсем недалеко, он, поглаживая ее свободной рукой, спрашивал, нет ли у нее подруги, которая могла бы составить нам компанию. Если она проявляла беспокойство, не желая, чтобы с ней обращались подобным образом, он тормозил, открывал дверцу и выпроваживал ее из автомобиля со словами: «Иди ко всем чертям! У нас нет времени с тобою цацкаться!» И, обращаясь ко мне: «Правда, Генри? Не унывай, к вечеру мы что-нибудь подходящее обязательно отыщем!» Когда же я напоминал ему, что мы собрались провести эту ночь целомудренно, он отвечал: «Ладно, как знаешь. Я просто подумал, что это доставит тебе удовольствие». Но очень скоро он опять резко тормозил и произносил, обращаясь к расплывчатому силуэту, выступившему из темноты, такие слова: «Эй, сестричка, как дела? Не желаешь прокатиться?» И не исключено, что на этот раз подворачивалась под руку дрожащая маленькая сучка, готовая по первому требованию задрать юбку. Часто такие не просили даже выпивки, достаточно было остановиться где-нибудь на безлюдной дороге и по очереди отодрать ее прямо в машине. Если она оказывалась совсем уж дурочкой, а так обыкновенно и происходило, она даже не доставляла хлопот и не просила подбросить ее до дома. «Нам не по пути, — говорил этот сукин сын. — Тебе лучше выйти здесь». Он открывал дверцу и ждал, пока она покинет автомобиль. Следующей его мыслью, разумеется, было: а не заразная ли она? Эти сомнения терзали его весь обратный путь. «Господи, нам надо быть осмотрительней, — говорил он. — Черт знает что можно подхватить. У меня с последнего раза, помнишь, на шоссе, чешется — нет терпения. Может, это просто нервное… Из головы не лезет. Объясни мне, Генри, почему не удается прилепиться к одной юбке? Ты
