бы, например, взял Трис, она славная, ты знаешь. Мне она тоже нравится, в некотором роде… Да что говорить об этом! Ты меня знаешь, я — обжора в этом деле. Иногда на меня прямо находит что-то. Например, еду на свидание — заметь, с девушкой, которую хочу, с которой все улажено — и вот еду, а краем глаза замечаю ножки, вышагивающие по тротуару, тогда, не успев ни о чем подумать, сажаю ее в машину, и черт с ней, с той. Наверно, я бабник такой невероятный, как ты думаешь? Не говори ничего, — быстро прибавлял он, — я знаю, ты ничего хорошего, сволочь такая, не скажешь». И после паузы: «Ты забавный парень, Генри. Я не замечал за тобой, чтобы ты отказывал себе, но иногда ты забываешь про это вовсе. Меня просто бесит твое безразличие. И постоянство. Ты знаешь, что ты почти моногамен? Все время с одной — меня это из себя выводит! Тебе не надоедает? Да я наизусть знаю все, что они скажут. Иногда мне хочется сказать им… нет, лучше сперва дунуть, а потом сказать: „Слушай, девочка, помолчи немного… раздвинь ножки пошире и занимайся своим делом“».
Он добродушно засмеялся.
«Представляешь, какую морду состроила бы Трис, если к ней обратиться с подобными словами? А ведь я однажды был недалек от этого. Я надел пальто и шляпу. Ну и рассердилась же она!
Против пальто не было возражений, но шляпа! Я сказал ей, что боюсь сквозняков, хотя, конечно, никакого сквозняка не было. На самом деле мне чертовски хотелось от нее уйти, и я подумал, что в шляпе оно получится быстрее. Ничего подобного, я проторчал там всю ночь. Она подняла такой шум, что я насилу ее успокоил… Это что. Послушай другое: как-то у меня была пьяница-ирландка, баба с придурью. Прежде всего, ей никогда не хотелось в постели… непременно на столе. А это, знаешь ли, ничего, если разок- другой, но если очень часто, то достает. Однажды ночью, а я был навеселе, — заявляю ей: все, пьяная блядь, сегодня ты пойдешь со мной в кровать. Мне хотелось развлечься по-хорошему — в постели. Представь себе, я полчаса уговаривал эту суку, пока не убедил ее пойти в кровать. Но она поставила условие, что я буду в шляпе. Ты можешь вообразить меня на этой шлюхе, и в шляпе? Притом что совершенно голого! Я спросил у нее: „Зачем тебе понадобилось, чтобы я надел шляпу?“ Знаешь, что она ответила? Она сказала, так будет элегантнее. Представляешь, что у нее было на уме? Я прямо себя возненавидел за то, что имел дела с этой сукой. Правду говоря, я никогда не заявлялся к ней трезвый, а это другое дело. Сначала мне надо было напиться до потери пульса, ты знаешь, я умею…»
Я очень хорошо знал, что он имеет в виду. Он был один из самых давних моих друзей и чуть ли не самый ворчливый сукин сын, которых я когда-либо знал. Упрямый — не то слово. Он был, как мул — дубинноголовый шотландец. А его папаша — тот еще хуже. Когда они в чем-нибудь не сходились — вот это была сцена! Папаша обычно пританцовывал, буквально пританцовывал, когда впадал в гнев. Если матушка пыталась их разнять — получала в глаз. Родители часто выгоняли Макгрегора из дома. И он уходил с вещами, с мебелью и даже с пианино. Примерно через месяц он возвращался, поскольку знал, что дома ему опять поверят. А потом он приходил домой поздно вечером вместе с женщиной, которую подцепил где-то, был пьян, и скандалы начинались снова. Кажется, родители ничего не имели против того, что он пришел с девицей и провел с ней ночь — им не нравилось высокомерие, с которым он просил мать принести им завтрак в постель. Когда мать начинала кричать на него, он заставлял ее заткнуться такими словами: «Ну что ты лезешь не в свое дело? Ты ведь сама вышла замуж только потому, что не убереглась». Почтенная женщина воздевала руки к небу и произносила: «Каков сын! Каков сын! Боже мой, что я сделала плохого, чтобы заслужить такие слова?» На это следовала реплика Макгрегора: «Выкинь из головы! Ты просто старая кривляка!» Часто вмешивалась сестра Мака, стараясь все уладить. «Господи, Уолли, — говорила она, — не мое дело учить тебя, однако я прошу обращаться к маме более уважительно». Макгрегор усаживал сестру на кровать и начинал уговаривать ее принести завтрак. Как правило, ему приходилось на месте спрашивать у коллеги по постели, как ее зовут, чтобы представить сестре. «Она недурная девчонка, — объяснял он подружке, указывая на сестру, — единственный порядочный человек в семье. Слушай, сестренка, принеси нам что-нибудь пожрать, а? Яичницу с беконом, ладно? Слушай, а как старик? В каком он сегодня настроении? Мне позарез надо пару долларов. Пойди, раздобудь у него, идет? А я подарю тебе что-нибудь хорошенькое к Рождеству». И, словно они обо всем договорились, он откидывал одеяло, чтобы показать свою девчонку. «Посмотри, правда замечательная? Какие ножки! Слушай, сестренка, тебе тоже надо обзавестись парнем… очень уж ты худа. Вот Патси, я думаю, не испытывает недостатка в этом добре, как, Патси? — и с этими словами он хлопал Патси по заднице. — А теперь ступай, сестренка, принеси кофе и, ты не забыла? — хорошенько поджарь бекон. Да не бери тот вонючий, консервированный — хочется чего- нибудь отменного. Поторапливайся!»
Больше всего в нем мне нравилась слабость: подобно многим, кто проявляет внешнюю силу, он был мягкотелым созданием. Не существовало ничего, что он бы не сделал — из слабости. Он был вечно занят, но ничего не доводил до конца. И вечно корпел над чем-нибудь, стараясь дать развитие уму. Например, брал полный толковый словарь и, вырывая из него каждый день по страничке, с благоговением изучал их по пути на службу и обратно. Он был переполнен всяческими сведениями, причем чем нелепее были эти сведения, тем больше удовольствия они ему доставляли. Казалось, он помешался на попытках доказать всем и вся, что жизнь — это фарс, игра, не стоящая свеч, что одно в ней противоречит другому, и так далее. Он вырос в Норт-Сайде, совсем недалеко от того места, где прошло и мое детство. Во многом он был продуктом Норт- Сайда, и, может быть, именно поэтому так нравился мне.
То, как он говорил, чуть-чуть сквозь зубы, его грубоватое обращение с полицейскими, его презрительные плевки, совершенно особые ругательства, его сентиментальность, его ограниченность, страсть к пульке и костям, к пустому трепу на всю ночь, презрение к богатству, приятельство с политиками, интерес к незначительным вещам, уважение к начитанности, преклонение перед танцевальными залами, салунами, мюзиклами, разговоры о том, как было бы отлично повидать мир, и домоседство, сотворение идола из любого, кто проявил себя «настоящим мужиком», тысяча и одна черточка в его характере подкупали меня, поскольку они повторяли особенности, которыми были отмечены друзья моего детства. Мое окружение состояло из вроде бы ни на что не годных, но очень милых неудачников. Взрослые вели себя как дети, а дети были неисправимы. Никому не дано было подняться выше соседа, не заслужив всеобщего осуждения. Удивительно, как некоторым удалось стать врачами или адвокатами. Но даже и в этом случае они оставались своими ребятами, говорили на том же языке и по-прежнему голосовали за демократов. Раз услыхав, уже не забыть то, как Макгрегор рассуждал, к примеру, о Платоне или о Ницше. Прежде всего, он, дабы получить соизволение вести разговор о таких вещах, как Платон и Ницше, давал понять своим собеседникам, что случайно упомянул их имена, что сам он лишь недавно узнал о них от одного завсегдатая салуна. Он даже делал вид, что с трудом может произнести их имена. Платон — это вам не фигли-мигли, с почтением произносил он. У Платона была парочка стоящих идей в башке, да, сэр! Хотел бы я взглянуть, как эти тупые вашингтонские политики смотрелись бы на фоне Платона, говорил Макгрегор. И, продолжая тему, он объяснял своим приятелям по пульке, какова птица был этот самый Платон в свое время и сколько очков вперед он мог дать деятелям других времен. Конечно, добавлял Макгрегор, он был кастрат: в те времена большие люди вроде философов часто отсекали себе яйца, чтобы преодолеть искушение. Так находчиво, часто в ущерб собственной эрудиции, рассуждал Макгрегор. А другой малый, Ницше, тот вообще из психушки. Говорят, он жил со своей сестрой как муж с женой. Такой суперчувствительный. Нуждался в особом климате, вроде как в Ницце. Я, признавался Макгрегор, ничего вот не имею против немцев, не то что этот Ницше. Тот просто терпеть не мог немцев. Он заявлял, что он поляк или наподобие этого. А немцев всегда выводил на чистую воду. Он говорил, что они тупы как свиньи и, видит Бог, он знал, о чем говорил. Во всяком случае, это никогда не было голословным. Он говорил, что они — натуральное говно, и видит Бог, разве он был неправ? Помните, как эти ублюдки драпали, подняв хвост, когда получили порцию химии собственного изготовления? Слушайте, я знал одного парня, он столкнулся с ними лицом к лицу при Аргонне. Он рассказывал, что они не стоят даже того, чтобы посрать на них. Даже пули на них жалко — он вышибал им мозги прикладом. Забыл, как его зовут — он мне много чего порассказал из того, что повидал там за несколько месяцев. С особой радостью он прикончил своего майора. Не то, чтобы у него был зуб на этого майора — просто ему не понравилась его харя. И еще не понравилось, как он отдает приказания. Большинство убитых тогда офицеров были застрелены в спину, рассказывал он. И поделом им, кровососам! А этот парень — он из Норт-Сайда. У него сейчас бильярдная где-то у рынка. Смирный парень, занимается своим бизнесом. Но только стоит начать разговор о войне, он прямо из себя выходит. Если они опять развяжут войну, он обещал убить президента Соединенных Штатов. И он выполнит свое обещание, доложу я вам… Однако я что-то хотел рассказать вам про Платона?..
