Нексус

— Чтобы поймать вас на вранье, — мог ответить я. А мог и иначе: — Кое-что подойдет для пьесы.

Мои слова добавляли перцу в их разговоры. Они старались сбить меня с толку. Иногда стилизовали беседу под Стриндберга, иногда — под Максуэлла Боденхейма [50]. И окончательный сумбур вносил я, зачитывая разные будоражащие воображение отрывки из записной книжки, которую я теперь всегда брал с собой, отправляясь в странствования по Гринич-Виллидж. Иногда это был обрывок беседы (записанный со стенографической точностью), который я подслушал где- нибудь около кафе или ночного клуба, иногда точная хроника событий, разыгрывавшихся в тамошних забегаловках. В эти репортажи я частенько вставлял подслушанные или выдуманные отзывы о моих дамах. Чаще всего вымышленные, но очень похожие на правду, что волновало женщин, и поэтому они иногда говорили лишнее, выбалтывая то, что происходило на самом деле, а я только того и ждал.

Теряя самоконтроль, женщины путались, противоречили друг другу и рассказывали вещи, которые я не должен был знать. Наконец я, притворившись, что ушел с головой в работу над пьесой, попросил их писать под мою диктовку, сказав, что решил начать с последнего действия — так удобнее. На самом деле я хотел показать им, как может обернуться этот menage a troi[51]. Этот план требовал от меня хорошей актерской игры и быстрой реакции.

Стася согласилась записывать за мной, а Моне предлагалось слушать и делать замечания.

Изображая драматурга, я для пущей важности расхаживал по комнате, беспрерывно курил, время от времени делал большой глоток спиртного прямо из бутылки, постоянно жестикулировал, как кинорежиссер, изображал действие в лицах, показывал и их тоже, чем доводил женщин до истерики, особенно когда разыгрывал псевдолюбовные сцены, в которых давал понять, что они только притворяются, что любят друг друга. Я мог неожиданно остановиться и задать вопрос, достаточно ли естественна сцепа, нет ли в ней фальши и натяжки и тому подобное. Иногда, напротив, они прерывали меня, чтобы сделать замечания по поводу какого-то характера или неточности в диалоге; перебивая друг друга, они предлагали мне свои варианты, а я ловил в их словах новые намеки, версии, предположения; все мы говорили одновременно, кто во что горазд, никто ни за кем не записывал, и потому, когда, обессиленные, мы замолкали, то не могли вспомнить, кто что говорил и в какой последовательности. По мере того как мы продвигались вперед, я постепенно вводил в диктуемый текст все больше жизненной правды, больше реальности, хитроумно воссоздавал сцены, при которых никогда не присутствовал, и несказанно поражал женщин, произнося вслух их закулисные признания и описывая тайные встречи. Эти случайные попадания смущали и сбивали женщин до такой степени, что они начинали подозревать одна другую в предательстве. Или обвиняли меня в том, что я шпионю за ними и подслушиваю у дверей. А иногда недоуменно переглядывались, не помня, говорили или нет то, что я им приписывал. И все же, несмотря на то что женщинам претила моя интерпретация поступков, их возбуждала эта игра, они жаждали продолжения и словно видели себя на сцене, где разыгрывалась их жизнь. Кто бы мог устоять против такого соблазна?

До крайности возбудив любопытство женщин, я сознательно замолкал, притворившись, что у меня разболелась голова или истощилось воображение, а то и вообще заявлял, что проклятая пьеса никуда не годится и жаль тратить на нее время — надо переключаться на что-то другое. Такая перспектива приводила их в отчаяние. Чтобы задобрить меня и заставить продолжать работу, они возвращались домой, нагруженные вкусной едой и напитками. Не скупились даже на гаванские сигары.

Мы возобновляли работу, но вскоре я придумывал для женщин новую пытку, объявив, например, что со мной случилось нечто необычайное и я должен обдумать это в первую очередь. А однажды торжественно возвестил, что диктовка пьесы откладывается, потому что я нашел работу билетера. Женщины были вне себя от ярости. Через несколько дней я сообщил им, что сменил работу и теперь буду лифтером. Этот вариант вызвал у них глубокое отвращение.

Однажды утром я проснулся с твердым намерением найти наконец работу, настоящую работу. Я не представлял себе точно, какой она будет, знал только, что это должно быть нечто стоящее, важное. Бреясь, я принял решение нанести визит главе фирмы однотипных розничных магазинов и попроситься в штат. О прошлых своих занятиях умолчу, буду упирать на то, что я писатель, человек свободной профессии, жаждущий найти применение своим способностям. Много путешествовал, устал от бесконечной перемены мест, хотел бы обрести наконец пристанище, связать судьбу с перспективной компанией вроде их фирмы. (Тогда «цепочки» фирменных магазинов только создавались.) Если мне дадут шанс… Здесь я намеревался дать полную волю воображению.

Одеваясь, я оттачивал речь, которую намеревался произнести перед мистером У.Х. Хиггинботамом, президентом фирмы «Хобсон и Холбейн». (И молился, чтобы он не оказался глухим.)

Замешкавшись, я вышел позже, чем собирался, но отправился в путь, полный оптимистических предчувствий, бодрый и одетый с иголочки. Я прихватил с собой кейс Стаси, не поинтересовавшись его содержимым. Главное — выглядеть по-деловому.

Был очень холодный день, а путь предстоял неблизкий: контора фирмы располагалась недалеко от Гованус-Кэнел, в большом розничном магазине. Выйдя из троллейбуса, я перешел на бег. В подъезд я входил с пунцовыми щеками, изо рта валил пар. Пересекая темноватый вестибюль, я обратил внимание на громадное объявление, гласившее: «Бюро по найму работает до 9.30». Было уже одиннадцать. Лифтер заметил проявленный мной интерес к объявлению и не спускал с меня глаз. Когда я подошел к лифту, Он кивнул в сторону доски объявлений и спросил:

— А это читали?

— Мне не нужна работа, — ответил я. — У меня встреча с секретарем мистера Хиггинботама.

Лифтер посмотрел на меня с сомнением, но ничего не сказал. Он закрыл дверцу, и лифт медленно пополз вверх.

— Восьмой, пожалуйста.

— Я знаю. А что у вас за дело?

Лифт еле тащился, он визжал и постанывал, как рожающая свинья. Казалось, машина сознательно не торопится.

Лифтер смотрел на меня, ожидая ответа. «Ну что ему неймется? — спрашивал я себя. — Может, я ему просто не нравлюсь?»

— В двух словах не объяснить, — начал я, но, остановленный его грозным взглядом, замолчал, с трудом заставив себя не дрогнуть. — Да, — начал я речь снова, — довольно трудно в двух словах…

— Хватит! — заорал лифтер, остановив лифт между этажами. — Еще одно слово… — И он поднял руку, как бы говоря — «и я задушу вас!»

Не сомневаясь, что имею дело с психом, я молчал.

— Вы слишком много говорите, — сказал лифтер и возобновил движение лифта.

Я молча стоял, глядя прямо перед собой. На восьмом этаже лифт остановился, дверца открылась, и я пулей выскочил из кабины, словно мне дали коленом под зад.

К счастью, нужная дверь была прямо перед лифтом. Взявшись за ручку, я спиной чувствовал, как лифтер буравит меня взглядом. Появилось нехорошее предчувствие, что он собирается дождаться того момента, когда меня выбросят из кабинета, как куль с мукой. Я открыл дверь и решительно вошел. Передо мной стояла, улыбаясь, девушка.

— Мне нужно повидать мистера Хиггинботама, — сказал я. К этому времени я растерял все слова из своей потрясающей речи, а мысли бестолково путались в голове.

К моему глубокому изумлению, девушка не задала мне никаких вопросов, а только подняла телефонную трубку и тихо произнесла несколько слов. Положив трубку на рычаг, она произнесла нежнейшим голосом:

— Секретарь мистера Хиггинботама примет вас через минуту.

Вскоре появился секретарь — мужчина средних лет, приятной наружности, вежливый и любезный. Назвав свое имя, я последовал за ним к его столу, стоявшему в конце длинной комнаты, где сидело много других сотрудников. Усевшись за большой полированный стол, на котором почти ничего не было, Он жестом указал мне на стул напротив, приглашая сесть, что я и сделал, почувствовав минутное облегчение.

— Мистер Хиггинботам в настоящее время находится в Африке. Он будет отсутствовать несколько месяцев.

— Понятно, — сказал я, решив про себя, что это неплохой выход: буду напирать на то, что никому,