Нексус

меня. Однако я могу с головой уйти в новую деятельность — особенно если там надо шевелить мозгами. Я вам кратко рассказал о своей пестрой карьере — ведь не зря меня бросало туда-сюда. Была же в этом какая-то цель. Я не из тех, кто ведет бессмысленное существование, и меня нельзя назвать непостоянным. Иногда я веду себя несколько по-донкихотски, могу подчас поступить необдуманно, но я прирожденный работяга. И лучше всего мне работается, когда я как следует впрягусь. Поймите, мистер Ларраби, тот, кто создаст для меня здесь рабочее место, никогда не пожалеет. У вас огромная организация, где один винтик цепляется за другой. Как один из винтиков хорошо отлаженной машины я вам явно не пригожусь. Но зачем меня делать винтиком? Почему не доверить роль вдохновителя машины? Пусть сегодня у меня нет никакого плана, в чем я только что признался, но это отнюдь не означает, что его не будет и завтра. Поверьте, мне очень важно, чтобы именно сейчас кто-нибудь поверил в меня. Я еще никогда никого не подводил, даю вам слово. Естественно, я не жду, что вы сразу предложите мне место, но, надеюсь, вы дадите мне шанс доказать: все, что я здесь говорил, — не пустые слова.

Я сказал все, что хотел. Вставая, я протянул руку мистеру Ларраби.

— Вы были очень добры.

— Подождите, — остановил меня мистер Ларраби. — Позвольте и мне высказаться.

Некоторое время он молча смотрел в окно, потом повернулся ко мне.

— Уверяю вас, вряд ли у одного человека из десяти тысяч хватило бы смелости или куража, чтобы заявиться ко мне с таким предложением. Даже не знаю, восхищаться вами или… Вот что… я ничего не решаю, могу только обещать, что не забуду вашей просьбы. Конечно, все откладывается до приезда мистера Хиггинботама. Только он может создать для вас новое место…

Немного поколебавшись, он продолжил свою речь.

— Но вот что я вам хочу сказать. Не смею утверждать, что я много знаю о писателях и литературе, но сдается мне, что только писатель мог говорить со мной так, как вы. Только у исключительной личности хватит смелости открыться человеку, занимающему мое положение. Я в долгу перед вами: с вашей помощью я почувствовал себя значительнее и лучше, чем привык ощущать. Возможно, вы действительно находитесь в таком отчаянном положении, как утверждаете, но в находчивости вам не откажешь. Такой человек не пропадет. Я вас так просто не забуду. Как бы все ни сложилось, надеюсь, вы и впредь будете видеть во мне друга. Но боюсь, через неделю вы и думать забудете о нашей беседе.

Я покраснел как рак. Встретить такое отношение было для меня приятнее, чем получить место в «Хобсон и Холбейн».

— Можно попросить вас об одном одолжении? — спросил я. — Вы меня очень обяжете, если согласитесь проводить до лифта.

— Что, возникли проблемы с Джимом?

— Выходит, он недружелюбен не только со мной?

Мистер Ларраби взял меня под руку.

— Его нельзя подпускать к лифту. Он совершенно непредсказуем. Но шеф не хочет расставаться с ним. Он ветеран войны и его дальний родственник. И еще угроза для окружающих.

Мистер Ларраби нажал кнопку, и лифт медленно поплыл вверх. Джим, как назвал мистер Ларраби маньяка, явно удивился, увидев нас вместе. На прощание мистер Ларраби еще раз пожал мне руку и произнес напутственные слова, явно предназначенные для ушей Джима:

— Будете в наших краях — непременно заходите. Может быть, в следующий раз нам удастся пообедать вместе. О деле не беспокойтесь, сегодня же напишу мистеру Хиггинботаму. Думаю, ваше предложение его заинтересует. До свидания!

— До свидания! — отозвался я. — И большое спасибо.

Лифт возобновил свое усталое движение — на этот раз вниз. Я неподвижно смотрел прямо вперед, изобразив на лице глубокую задумчивость. Однако в голове у меня вертелась только одна мысль: когда он взорвется? Интуитивно я чувствовал, что лифтер еще сильнее ненавидит меня — из-за того, что я его перехитрил. Я держался начеку, мучительно соображая, как себя вести… смогу ли вообще себя как-то вести?… если этот маньяк вдруг остановит лифт и набросится на меня? Но тот держался тише воды, ниже травы. Лифт остановился, дверца отъехала в сторону, и я вышел наружу… ни дать ни взять Пиноккио на негнущихся ногах.

В вестибюле никого не было. Я направился к выходу. Джим остался на своем посту у лифта. Вид у него был невозмутимый, словно ничего не произошло. Первоклассный актер — ничего не скажешь! На полпути к двери я остановился и, повинуясь внезапному порыву, повернул к лифту. По загадочному выражению лица Джима мне стало ясно, что он ждал такого поворота событий. По мере моего приближения его лицо становилось все более непроницаемым. Лифтер будто окаменел — или то была западня?

— За что вы меня ненавидите? — спросил я, глядя на него в упор.

— Никого я не ненавижу, — последовал неожиданный ответ. На его лице двигались только губы — даже зрачки застыли.

— Извините, — сказал я и собрался уходить.

— Я вас не ненавижу, — произнес он, внезапно оживая. — Мне вас жаль. Вам меня не одурачить. Это еще никому не удавалось.

Меня обуял ужас.

— О чем… вы? — проговорил я запинаясь.

— Нечего притворяться, — сказал Джим. — Прекрасно вы все понимаете.

У меня по спине забегали мурашки. Я был потрясен не меньше, чем если бы он представился ясновидящим и сказал, что может читать мои мысли как открытую книгу.

— Ну и что? — спросил я, сам поражаясь своему бесстыдству.

— Ступайте домой и приведите мозги в порядок — вот что!

Я был потрясен. Но то, что последовало дальше, было, если употребить определение мистера Ларраби, поистине «непредсказуемым».

В состоянии, близком к прострации, смотрел я, как лифтер закатал рукав, открыв моему взору уродливый шрам, а затем проделал то же самое с одной штаниной — там было шрамов побольше. Когда он расстегнул рубашку и обнажил грудь, я чуть не потерял сознание.

— Вот что мне пришлось пережить, чтобы поумнеть, — сказал он. — Ступайте домой и подумайте хорошенько. Идите же, а то поколочу!

Ему не пришлось повторять дважды. Я тут же повернул к двери, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать. Кто-то входил с улицы. Станет он меня бить при свидетелях или нет? Я шел, стараясь не убыстрять шаг, но ближе к двери все же сделал рывок.

Уф! На улице я бросил на тротуар кейс и закурил, обливаясь холодным потом. Что делать? Бежать отсюда опрометью, поджав хвост — постыдно. А возвращаться — равносильно самоубийству. Кем бы Джим ни был — ветераном войны или обыкновенным психом, я не сомневался, что свое обещание он сдержит. Самое главное — он меня раскусил. Мысль об этом сводила меня с ума.

Я пошел прочь, бормоча что-то себе под нос. А он прав. Кто я, как не лодырь, врун, трепло и ни на что не годный сукин сын? Никогда в жизни никто так не унижал меня. Пожалуй, стоит написать мистеру Ларраби письмо и признаться, что человек, чья речь произвела на него такое сильное впечатление, всего лишь лживый, бесчестный и бездарный тип. От отвращения к себе я весь пошел красными пятнами. Если бы тогда из земли выполз червяк и повторил слова Джима, я, наверное, склонил бы перед ним стыдливо голову и промямлил нечто вроде: «Вы абсолютно правы, мистер Червяк. Мне остается только распластаться на земле подле вас и отныне ползать в грязи».

Я наспех перекусил в Бороу-Холл, взяв кофе и сандвич, а потом, не отдавая себе отчета, направился в «Звезду» — старомодный кафешантан, знавший лучшие дни. Представление уже шло, но это не имело никакого значения: там никогда ничего не менялось — те же шутки и те же задницы. Входя в зал, я вдруг вспомнил, как пришел сюда впервые. Меня пригласили мой школьный товарищ Эл Бергер и его закадычный дружок Фрэнк Скофилд. Нам тогда было лет девятнадцать-двадцать. Особенно запомнилась в тот вечер дружеская теплота, которую излучал Фрэнк Скофилд. До этого я видел его всего два или три раза. Фрэнку я казался необыкновенным человеком. Он любил меня слушать, ловил каждое мое слово. Практически все, что я говорил, приводило его в восхищение. Сам Фрэнк далеко не блистал умом, но душа у него была чистое золото. Грузный великан, он уже тогда весил почти триста фунтов, пил, как извозчик, и не