В большую перемену старшеклассники толпились в уборной. Кто-то с издевкой сказал:
— Не завидую Николашке. Куда теперь он, безработный, денется? Ораву-то дочерей наряжать, кормить надо.
— За границу удерет, — ответил другой. — У него в той же Германии до черта титулованных родственников.
Колька, до сих пор молчавший, крикнул:
— Арестовать палача и судить!
В этот момент из-за заборки высунулась птичья физиономия Удода. Прищуренными злыми глазками обшарил он учеников:
— Кто из вас священную особу государя императора палачом назвал? Кто?
Все насторожились, сгрудились плечом к плечу.
— Ага, языки проглотили, голубчики? Хвостики поджали? — шипел Удод. — Ну?с, о каком же палаче вы говорили сейчас? Кто императора, помазанника божия, палачом назвал?
Колька шагнул вперед:
— Я! И всего один раз назвал, а вы, господин помощник главного наставника, вы трижды обозвали бывшего царя палачом? Вон они все свидетели!
— Трижды, трижды! — загалдели гимназисты.
Удод позеленел, взвизгнул, сжимая кулаки:
— Да вы что? Да как вы смеете клеветать на меня? — и выбежал, хлопнув дверью.
Кольку с урока вызвали к директору. Все озабоченно посмотрели ему вслед.
Директор сидел за широким письменным столом, угрюмый, нахохлившийся. Стакан густого чая в серебряном подстаканнике стоял на краю стола нетронутым.
«Как он постарел, — подумал Колька, — руки пухлые, в синих жилах… Чай, наверное, холодный…»
— Сядь, — показал директор на кресло возле стола, а сам тяжело поднялся, молча прошелся по кабинету, прикрыл дверь и возвратился на свое место:
— У тебя, Ганцырев, есть родители?
— Да. Отец и мать.
— Ты хоть немножечко уважаешь своих отца и мать?
— Мне об этом не приходилось думать, Сергей Андрианович. Конечно, уважаю.
— А ты подумай. Хорошенько подумай. Ради уважаемых тобою родителей я сегодняшний инцидент оставляю без тяжелых для тебя и неприятных для них последствий. Ты взрослый. Притом выпускник. Я ведь добра тебе желаю, подумай, забубенная голова, — он встал и, полагая разговор оконченным, устало сказал: — Иди на урок.
Когда Колька вернулся в класс, все посмотрели на него. А на парте лежала записка: «Черный! Мы решили отомстить за тебя и за всех нас доносчику Удоду. Сегодня же!
Тебя выбираем главным».
Колька написал: «Согласен» — и передал записку на заднюю парту Карнаухову. Во время урока Колька посматривал на улицу, и его все сильнее охватывала беспокойная радость. Хотелось вырваться из стен гимназии, бродить по городу, что-то делать.
В окно он видел женщин, закутанных в темные шали, в бедной одежонке: они, озабоченные, с кошелками и сумками в руках, спешили на рынок. А на углу, как всегда, неподвижно и сонно стоял массивный городовой Гаврилов.
«Почему все так обычно на улице? Ведь случилось что-то огромное, радостное… Свобода, свобода пришла! Так почему же все такие же, как вчера? И почему все тот же «фараон» на углу? Неужели так-таки ничего и не изменилось в жизни?»
Не вытерпел Колька: поднял руку, попросил разрешения выйти.
В класс он не вернулся. И весь день бродил по городу: побывал в типографии, в железнодорожных мастерских, в депо.
И вовсе город не был глухим и спокойным, каким он казался из окна гимназии. В железнодорожных мастерских и в депо рабочие нацепили на спецовки красные банты. У всех были праздничные лица, и никто не работал.
На улице, особенно около рынка, возле трактиров и чайных, собирались группами, говорили вполголоса, с оглядкой, и во всех глазах светилась радость. На толчке — разноголосый хор гармошек. Развеселые, под хмельком, но не очень пьяные парни, собравшись в кружок, заводили пляску с припевками.
Город радовался, но негромко, с оглядкой. А вечером, переступив порог, Колька услышал запах капустных и морковных пирогов. Давно уже Марина Сергеевна даже по праздникам не баловала семью ни печеным, ни пряженым. Месяцами жили на овощных супчиках да пшенной или овсяной каше.
Тихон Меркурьевич, чисто побритый, парадно одетый, сидел за столом, и перед ним — чего тоже давно не бывало — стоял ополовиненный графинчик.
— Праздник сегодня, сын мой, — проговорил он мятым языком, но очень торжественно. — Поминки по деспоту и тирану, по Василиску, кровью народной обагренному, по императору всероссийскому Николашке. За кончину его выпиваю. Да возрадуются народы России, да возликуют.
А через день радость выплеснулась на улицы, шумно и широко разлилась по всему городу. Мартовский ветерок колыхал на домах красные флаги. По тротуарам шли, бежали люди, у некоторых на груди рдели красные банты. Все торопились к кафедральному собору на праздник революции.
С кафедральной площади доносило гул толпы, крики «ура». Показались первые ряды солдат, идущих под гром «Марсельезы» с винтовками на плече… «Да здравствует свобода!», «Да здравствует революционная армия!»
За солдатами шли колоннами рабочие, гимназисты, Колька шагал в первых рядах гимназистов и до хрипоты пел «Марсельезу».
В церквах трезвонили вовсю, как на пасхе. Жарко пылал кумач на зданиях, над людской рекой, на груди демонстрантов. Воинский оркестр трубил «Марсельезу», и долго еще слышалось: бум-бум-бум…
Тюремный замок
На рассвете в окно, под которым спал Колька, дробно постучали на мотив «барыни». Колька приоткрыл глаза, что-то промычал и снова уронил на подушку тяжелую голову.
Тогда раздался во дворе долгий заливистый свист. Колька вскочил, откинул занавеску и всмотрелся, приложив ладони к лицу: «Кажется, Донька. И с ним еще кто-то». Он выскочил на крыльцо.
— Щепин всех наших собирает… — И, уже убегая, Донька крикнул: — Сбор у меня! Иван ждет! Давай, Черный, догоняй!
Одеться — дело одной минуты. Когда Колька выбежал за калитку, еще маячили на фоне мутно-белого сугроба фигуры Аркаши и долговязого Доньки.
Все эти дни друзья встречались случайно, где-нибудь в толпе, на митинге.
Щепина они давно не видели. Но от знакомых солдат, вышедших из лазаретов и приписанных к 106 полку, в хозяйственной команде которого служил и Щепин, Колька знал, что Иван часто выступает на солдатских митингах.
Когда друзья вошли в узкую Донькину комнатушку, Щепин спал за столом, подперев голову ладонями.
На лицо Ивана падал свет, и Колька увидел темные провалы гладко выбритых щек, две глубокие морщины между бровями.
«Как он похудел, — с тревогой подумал Колька. — Уж не болен ли наш Иван?»
Щепин вздохнул, затрепетал его пшеничный ус. Он поднял голову, потер сонные глаза ладонью и улыбнулся, стал прежним Иваном Щепиным.
— А-а! Уже пришли? Донат, дай-ка мне водицы.
