— Поговорил бы, да в деревне она. А, впрочем, так мне и надо, дураку. Уеду я. Осточертело сургучом дышать. Проводи, если можешь, до вокзала. Тебе ведь по пути. Почта моя на замке, кабы худа не было.
В вокзальной сутолоке Митя оживился:
— Послушай, Николай, а может твоя правда — письмо-то Валино вдруг ждет меня?
Николай обнял Митю:
— Ждет — не ждет, а такие правдивые у нее глаза. Какой ей смысл кривить душой, обманывать тебя? Ты напиши мне обязательно, как приедешь.
— Напишу, напишу. Ты извини меня, самолюба. Ничего не спросил о твоей жизни, о Наташе, о друзьях.
— Это бывает… — ответил Николай. — Работа у меня живая, но рвусь в армию, а не пускают. Федос оказался военным человеком по натуре. Хочет учиться на красного командира. Донька выступает с большевистскими речами на собраниях печатников. Вечка и Агафангел — на железной дороге. Тимоня погиб… Ну, а у меня с Наташей — и хорошо и плохо. Даже как-то неудобно говорить тебе об этом сейчас. Но не скрою, с норовом она, — Николай приостановился, взглянул на Митю, не зная, сможет ли тот сейчас понять его, но сказал, потому что надо было для самого себя выразить то, что давно гвоздем сидело в голове: — И ясная она временами и смутная. В мозгах у нее какая-то каша. Не задумываясь, она может увлечься чем-то случайным и даже враждебным, чужим, если это чужое покажется ей красивым. Но я люблю ее давно и хочу бороться за нее. Да, за нее… за себя… Ничего, я ее обломаю, добавил Николай грубовато, чтобы скрыть свое смущение.
Митя взглянул на его тяжелые жилистые руки, на широкие плечи и рассмеялся.
— Ты не подумай в прямом смысле. Я выразился фигурально, — пояснил Николай.
— Понимаю, понимаю, — продолжал смеяться Митя. — Эх, табачку нет. Запретила Валентина Ивановна. Не курю, а коробок спичечный зачем-то таскаю в кармане. Ну, лети на свой завод. Спасибо за все.
— Приезжай почаще. И пиши, пиши, а стихи обязательно! — пожимая Митину руку, сказал Николай.
Красный директор
Уехали в Москву и Соколов и Цейтлин. При прощании Соколов свою библиотеку подарил Николаю, и теперь у него на полочках, сделанных Игнатом, стояли и радовали глаз книги.
Николай все-таки познакомил Игната с Соколовым. Виталий Андреевич проговорил с грузчиком в первый раз до полуночи. Игнат на другой день очень хорошо отзывался о Соколове:
— Умнейший человек Виталий Андреевич. Только не в мой лад он говорит. Нету в нем злобности на жизнь. Мягкости в нем много.
— Так, чудак человек, — возражал Николай, — большевики никогда не могут быть злобными. Они ведь борются за счастье для всего народа. Самая человечная идея на свете, чистая, добрая!
— Так-то, вроде бы, так… — задумывался Игнат и каждый день ходил на Кикиморку почаевничать с Соколовым.
А Виталий Андреевич однажды посоветовал Ганцыреву:
— Надо бы подумать о том, чтобы Игнат не со стороны наблюдал за нашей работой, а жил бы вместе с нами. Как всякий человек практического склада ума, он судит о политике не по речам, а по делам.
После этого разговора Николай уговорил Игната перейти грузчиком на Шмелевский завод. Игнат предложение принял с хохотом:
— Хо-хо! Вот это по мне! Вот это по моему характеру, в масть. Давно горлышко у меня ссохлось, пора бы и размочить. А не боишься ты, директор, что убыток от меня громаднейший заводу произойдет?
Работал Игнат хорошо: ворочал огромные бочки, таскал через весь двор чувалы с зерном со склада в цех, не отказывался и от слесарной работы. А выпивал в обед три ковша пива и вечером после работы тоже.
На заводе дела шли плохо. Николай скоро стал замечать, что зерна расходуется гораздо больше, чем нужно для нормальной суточной работы завода.
С рабочими и работницами он сошелся быстро. И пожилые, и молодые скоро стали считать его своим парнем и были с ним откровенны. Он с утра до вечера был на заводе, в цехе, нередко помогал слесарям, бондарям, в часы привоза зерна организовывал выгрузку и сам, на пару с Игнатом, показывал настоящую работу. Особенно удивляло всех, что директор не выпивает и никакой работой не гнушается.
Главный пивовар из старых служащих завода, двадцать лет проработавший с хозяевами, присматривался к нему, лебезил, пытался пригласить к себе в гости. И часто Николай ловил на себе его внимательный острый взгляд из-под припухших век. Человек этот был неприятен Николаю, но дело он знал хорошо. Несколько раз он передавал поклон Тихону Меркурьевичу и приглашение заглянуть на завод. И Тихон Меркурьевич порывался проведать приятеля. Но Николай, обидев папашу, строго-настрого запретил ему появляться на заводе.
Куда же все-таки уплывает зерно? Николай рылся в бумагах, стараясь найти ответ. В бумагах трудно было разобраться. Но стоило спросить у пивовара, как разгадка оказывалась очень простой и понятной. То дрова были подвезены сырые, — действительно сырые, Николай сам это видел, — и часть зерна пошла в брак. То зерно оказалось сорное, незрелое, и его пошло на производство пива вдвое больше нормы.
Между пивоваром и Игнатом установились враждебные отношения. Как бывало к купцам и приказчикам на пристани крючник Игнат, большой, страховитый, подходил мрачно, заранее наливаясь злобой, и разговаривал с ними грубо, с рывка, так и с пивоваром он был злобно груб.
— Ты что это, Игнат, так с ним резко разговариваешь? Уважать надо, начальство все-таки, советский служащий, — сказал ему как-то Николай.
— С какого такого ляда я его уважать должен? Он, как приказчик у купца Ухова, такой же. Я его сквозь вижу, глаз у меня на эту породу острый… «Начальство, начальство»… Какое такое может быть начальство, когда, говоришь, все теперь наше, народное? Сами хозяева! Погоди! Этот служащий гражданин еще покажет себя… Шмелевский пес!
Ячмень на завод доставлялся из Пасеговской и Просницкой волостей. Получал зерно со складов в Пасегове и Проснице русобородый, бойкий, краснощекий Пармен Лукич Новожилов, заведующий складским хозяйством пивного завода. Обычно за зерном в Пасегово и Просницу ездил он сам на заводских лошадях, с двумя сыновьями и племянником. Они сами перевешивали зерно, сами были и за ямщиков и за грузчиков. Такой порядок казался Николаю очень удобным: не надо было лишних рабочих на погрузке и выгрузке зерна.
Так как Николай сам помогал разгружать подводы, он каждый раз убеждался, что потерь зерна в пути не было, вес совпадал точно, до четверти фунта. Несколько раз за зерном в Просницу ездил с Парменом Лукичом Игнат. Он подменял заболевшего племянника Пармена. Возвращался всклокоченный, подпухший, с набрякшими подглазицами, с налитыми кровью глазами, сверх всякой меры переполненный самогоном, но на ногах держался крепко и чувалы с зерном ворочал по-прежнему легко.
— Хо-хо-хо! Кормят Игната, поят кумышкой до верхосытки и работы не спрашивают. А сами, смотри- ка, тверезые? На язык плеснут, вид только сделают, а все мне да мне подливают. Добрые, гады! Сверх всякой меры добрые! А Игната кумышкой не свалишь! Нет. Выпить — выпью, а все будто на каменку плесну — только жар по всем стропилам пойдет… И чего они до меня такие ласковые? С каких таких паренок? Боятся чего-то, гады! Боятся они нашего брата, директор!
И вот из последней поездки Игнат пригнал все четыре подводы на заводской двор. На мешках, связанный вожжами, с запекшейся кровью на бороде, стонал Пармен Лукич, оба его сына, тоже помятые, были, как мешки с зерном, привязаны к телеге и, испуганные, смирно лежали рядком.
Игнат был пьян и ругался, широко открывая рот, показывая крупные желтые зубы.
Через несколько дней из чека сообщили, что Новожилов с сыновьями занимались подменой первосортного ячменя зерновыми отбросами. Было обнаружено два тайных склада с большими запасами
