до ворот, открывал калитку и молниеносно ретировался.
В этот субботний вечер, трогательно расставшись с Санькой, Тихон Меркурьевич появился на дворе с лицом сияющим, в настроении наилучшем. У крылечка чуточку качнуло и приятно отрыгнулось: «ап… тека».
Тихон Меркурьевич бодро прошел по коридору в зальцу, сел за обеденный стол. Ему хотелось в эту минуту общества, обнять всех и вся, открыть настежь душу.
Он негромко позвал жену и нечаянно икнул. Молчание.
— Марина… Маринушка, — все так же мягко, стараясь придать голосу оттенок нежности, повторил он. Молчание и молчание. Тогда, покосясь на едва прикрытую дверь спальни, он жалобно воззвал: — Катеринка, дщерь возлюбленная! Где мать?
Никто не откликнулся. Одиночество начинало бесить и Тихон Меркурьевич уже повысил голос:
— Эй, кто дома? Николай! Герка!
В квартире было тихо. Только глухо стучал маятник стенных часов да билась о стекла синяя муха. Тихон Меркурьевич открыл в палисадник окно. Постоял, кусая губы. Достал из буфета граненый графинчик, посмотрел прищуренным оком через посудину на свет, понюхал горлышко и горестно вздохнул:
— Торичеллиева пустота.
Санькины пионы
В день рождения Кати на кухне спозаранок застучала сечка, забренчала посуда, заскрипел стол от раскатываемого теста. В печке стреляли поленья.
Умела стряпать Марина Сергеевна, была великой мастерицей в этом деле. Дочь усердно помогала матери делая замысловатые завитушки хвороста.
На черные маслянистые противни аккуратными рядами ложились пирожки морковные, капустные, с изюмом. Уже жарились на сковороде беляши. Дразнящий запах их разбудил Кольку. Соскочив с постели, он на цыпочках подкрался к кухне. Сквозь щель неплотно прикрытой двери просунул ладонь и тоненьким голоском затянул:
— Подайте, Христа ради, сирому милостыньку по случаю рождения единокровной…
По руке ударили и басом отрезали:
— Проваливай, бог даст.
Колька дернул дверь.
— Катька, поздравляю! Ну, дай хоть щечку поцелую!
— Сначала умойся, сирый Николай Мирликийский. Не мешай нам.
Колька выпил из ковша воды и ушел к себе.
Сегодня пораньше встал и Тихон Меркурьевич. Умылся, расцеловал дочь, попросил накалить утюжок.
Брился он тщательно, сам погладил белую репсовую рубашку, брюки, чесучовый пиджак. Вместо галстука повязал «фантазию» — кремовый шелковый шнурок с кисточками на концах.
— Ты куда это собрался в такую рань? — спросила Марина Сергеевна.
— Тш… Я мигом. Катеринке подарок купить.
— Разве у тебя есть деньги?
— Ну, это уж мое дело.
— Смотри, Тихон! Пьяный не показывайся. Не порти дочери праздника, да и себя перед молодежью не срами.
— Ладно, ладно, мамочка. Мысли у меня самые ангельские. Торжества не омрачу.
Тихон Меркурьевич направился на Кикиморку — к Саньке. «Призайму у парня малую толику, — думал он. — Дочке шестнадцать исполнилось. Невеста. Без подарка отцу — никак».
Был восьмой час утра. Тихон Меркурьевич не спеша поднимался по Кикиморской в гору.
Бачельников проживал в подвальном этаже приземистого деревянного дома, снимая узкую комнатенку у пирожницы Минеевны. Она и открыла дверь раннему гостю.
Тихон Меркурьевич любезно поздоровался и спросил о жильце.
— Тихо у него. Спит еще.
— Пойду разбужу. Служебное дельце, бабушка. Уж извините, что обеспокоил, — солгал Тихон Меркурьевич, ощупью пробираясь в конец темного коридора.
В нос ударило угарным запахом пищи и жареного лука. Тихон Меркурьевич заметил на кухонном столе под холщовой скатеркой два подовых пирога. Минеевна уже отстряпалась и собиралась на рынок — в обжорку.
Тихон Меркурьевич легонько постучал в дверь, потянул скрипучую половинку.
Его сослуживец лежал навзничь поперек кровати, раскинув руки. Серое одеяло сползло на пол. Одежда разбросана.
Посреди стола стояла наполовину опорожненная бутылка Шустовского коньяку, подле — рюмка и бумажный мешочек с колбасными обрезками. На тарелке еще дымилась краюха пирога, положенная хозяйкой.
У Тихона Меркурьевича зашлось сердце. Он прижал ладошку к груди:
— Боже милостивый! Янтарный, Шустовский? Воспетый в виршах на первых страницах газет?
Переведя дух, Тихон Меркурьевич склонился над Бачельниковым.
— Воскресни, Саша! Восстань с ложа твоего!
Санька открыл глаз, потом другой. Узнав нежданного гостя, вскочил с кровати, осклабился:
— Вы, Тихон Меркурьевич? Извините… Минуточку.
— Не суетись. Я, брат, по делу к тебе. Имею честь пригласить на день рождения дочери. Изволь явиться, к шести часам сегодня. В мундире и при регалиях, хе-хе.
Санька опешил:
— Вы не шутите? А что Марина Сергеевна?
— Да брось ты, стряпней угостит Марина Сергеевна. Не опаздывай.
Санька быстро натянул брюки, выскочил с полотенцем из комнаты.
Пока он умывался, Тихон Меркурьевич осмотрел холостяцкое обиталище.
Колченогий стол у окна. Стул, табуретка, железная продавленная кровать, накрытый пестрым лоскутным ковриком сундук. Над ним — одежда. Стенку украшала единственная репродукция с картины Саврасова «Грачи прилетели».
Под потолком в углу — дощечка с мутным ликом святого, повешенная хозяйкой.
— Одиноко, Саша, уныло в твоей берлоге, — сказал Тихон Меркурьевич возвратившемуся Саньке. — Жениться тебе надо. Годы-то бегут.
— Успею, Тихон Меркурьевич. Мне еще за тридцать не перешло, и мое от меня не уйдет.
Санька принес от Минеевны два чистых стаканчика, разрезал пополам пирог и подвинул тарелку гостю:
— Пожалуйста, Тихон Меркурьевич.
Ганцырев приподнял стаканчик с янтарной жидкостью и продекламировал:
