на проводах, занимались своими делами. Рита со своей темной стрижкой в духе Серебряною века была не заметна среди высоко поднятых кудрей и искусно уложенных надо лбами кокетливых валиков. Весна была теплой, после занятий намечался праздничный вечер в честь юбилея института, а потому Рита сидела среди муаровых юбок, шифоновых блузок и крепдешиновых платьев; она была в темных клетчатых брюках, которые высоко задирались, когда она в очередной раз закидывала ногу на ногу и мотала в разные стороны старомодным тупоносым ботинком. Девушка, сидящая рядом, толкнула Риту в плечо:
— Марго, знаешь, что у нас новенькая по русской литературе?
— С чего ты взяла?
Рите было безразлично, кто преподает им русскую литературу, ей было двадцать пять, и она давно видела себя запределами института. И у нее уже были свои пристрастия, изменить которые не мог ни один преподаватель: еще в дни работы на заводе Рите полюбились несколько стихотворений, и всю русскую литературу для нее олицетворяла Марина Цветаева, а где-то в ее тени были Зинаида Гиппиус и Софья Парнок.
Наконец дверь распахнулась и гул стих: в аудиторию вошли декан и молодая женщина, которой едва ли было больше тридцати. Седой декан вежливо указал молодой коллеге на кафедру и по-домашнему тихо произнес:
— Господа студенты, прошу любить и жаловать! — Декан улыбнулся лекторше, уже раскладывающей на кафедре свои записи. — Зоя Андреевна будет преподавать вам русскую литературу!
Когда декан вышел, а обсуждающий шепот смолк, Зоя Андреевна наконец решилась оторвать глаза от бумаг и взглянуть на своих учеников — в глазах от волнения расплывались лица… Но вот одно, напряженное, вдруг обрело четкие очертания и заставило Зою покраснеть: девушка с дерзкой стрижкой «паж» смотрела на нее огромными темными глазами так пристально, будто, кроме них двоих, никого вокруг не было.
«Свободно шея поднята, как молодой побег. Кто скажет имя, кто — лета, кто — край ее, кто — век? Извилина неярких губ капризна и слаба, но ослепителен уступ бетховенского лба…»
«Вот и ты, во плоти; тебя зовут Зоя», — думала Рита, прикасаясь взглядом к светлому завитку, упавшему на шею, к удивленно раскинутым над усталыми, должно быть недоспавшими, глазами бровям, к прямому носу и нежному овалу…
И в это, и во все последующие занятия по русской литературе Рита заставляла себя понимать слова, которые произносит Зоя, а не только смотреть, как улыбка с забавными дужками в уголках превращается в беспорядочное движение губ, выпускающих бархатный голос вместе с какими-то смыслами…
— Рита, вы снова не слушаете? Мы же говорим о том Баратынском, который не вошел в хрестоматии, о неизвестном, неоткрытом. Неужели вам совсем не интересно?! — В голосе Зои Андреевны звучала досада.
— Не интересно! — Рита отвечала с вызовом, боясь случайно дрогнувшим голосом выдать свое чувство. — Я не люблю Баратынского, я люблю Цветаеву, особенно цикл «Подруга», где она пишет о своей любви к Софье Парнок!
Зоя Андреевна неловко усмехнулась. и отвела глаза, стараясь больше не смотреть на Риту. После этого Рита не появлялась в институте несколько дней. Потом пришла к концу учебного дня. и, войдя в аудиторию в середине семинара, уселась на самом верху, старательно вырывая по линейке кусочек страницы из зеленой книги. После заня тия она так же молча ушла, оставив оторванную бумажку на кафедре, Зоя перечитывала снова и снова:
Ты проходишь своей дорогою,
И руки твоей я не трогаю,
И тоска во мне — слишком вечная,
Чтоб была ты мне — первой встречною.
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе наугад простила я,
Ничего не знав, — даже имени! —
О, люби меня, о, люби меня!
Зоя вышла из института и вместо привычной дороги налево почему-то пошла к скамейкам, обозначившим тополиную аллею. Рита вышла ей навстречу. и они проговорили дотемна.
С тех пор после занятий Рита бродила по скверу напротив института и поглядывала на вход, и, когда оттуда, постукивая каблучками и шурша легким плащом, выходила Зоя, Рита закидывала сумку на плечо и быстрыми шагами догоняла учительницу, похожую на девушку Боттичелли. Поначалу Зоя смущалась, но, если, случалось, она не видела Риту в аудитории и не находила в сквере, ей было по себе… Зоя перестала отводить глаза, когда находила на кафедре букетики первоцветов, и перестала скрывать свою радость, встречая Ритину улыбку.
Однажды они бродили по набережной и проголодались.
— Зоя, можно, я угощу вас в кафе? — Рита просительно заглянула в глаза своей спутнице.
Зоя остановилась:
— Рита, если ты не против, давай на «ты», хорошо?
Рита бросила сумку на мостовую и, подхватив Зою, начала ее кружить, потом осторожно поставила на землю, и они встретились глазами: у обеих где-то на дне каре-зеленой бездны играли ласковые задорные лучики.
— Ты должна понять, Алиса, это была просто страстная привязанность, я не буду употреблять по отношению к однополым существам слово «любовь», — оговорилась на всякий случай Анна Михайловна,
Алиса усмехнулась:
— А что, у такого высокого слова, не поминаемого всуе, есть какая-то привязанность к половым признакам?!
Бабушка рассказывала о помутнении, которое случилось с Зоиным разумом, когда она, забыв о семье и ответственности, с головой ушла в отношения, «навязанные ей эмоционально неустойчивым, не совсем адекватным человеком — Марго». Алиса представляла себе их — идущих за руку по городу и знающих, что ни один прохожий, как ни один мало-мальски близкий им человек на этом свете, не поймет, что происходит между ними; и это трепетное, жгучее, сильное внутри, как василек-сорняк, выросший на огромном иоле среди колосьев ржи, — бесприютно.
Об их связи никто не знал два года — до окончания Ритой института; потом они стали встречаться реже, отчего обе страдали, и свидания становились еще больнее, еще слаще, и женщины с трудом скрывали свою нежность, свое желание, свое чувство… Алиса догадывалась об этом лишь по прохладным бабушкиным комментариям: «Конечно, им, видите ли, хотелось видеться чаще!»
…Зоя меньше времени проводила с детьми, и, когда по выходным она подхватывала их в охапку, тащила на карусели и покупала мороженое, муж смотрел на нее пристально и щурился, а она рассеянно отводила взгляд, и что-то должно было случиться, потому что всем уже было трудно дышать: все, что прячется внутри души, как узник забирает из воздуха слишком много кислорода— как та угроза, которая спрятана в тяжелых тучах, готовых вот-вот быть рассеченными огненным зигзагом.
И Зоя подвернула ногу.
Зоя подвернула ногу, когда они с Марго гуляли вечером по парку; Зоя подвернула ногу, когда случайно в том же конце города находилась ее свекровь, решившая прогуляться по тем же аллеям… Когда Зоя подвернула ногу, вскрикнула от боли и покачнулась, Марго подхватила ее на руки и прижалась губами на несколько долгих секунд, а потом бережно опустила подругу, и та обвила ее о руками и прижалась ближе. Пожилая дама с лакированой сумочкой, стоящая в конце аллеи, с испугом закрыла рот рукой в тонкой перчатке…
Когда Зоя вернулась домой, муж не посмотрел на нее и лишь сказал металлическим голосом, мешая на сковородке картошку:
— Завтра мама позвонит в партком твоего инститита: ты ее знаешь, отговорить ее не в моих силах…
