затаившийся в темных нитях, как неприрученный зверь. Когда несколько лет назад Пуля уезжала в Москву, на маме тоже была вязаная шаль — не такая дорогая, но нарядная — мама надевала ее только для выхода в гости. Галинина шаль выскользнула из руки, и Пуля сжала задрожавшие пальцы в кулак: «Прощайте, госпожа!»
Полдня бродила она по городу. Белокаменные степы и сверкающие витрины вызывающе выступали ей навстречу, как нарядное платье своенравной мещанки, воткнувшей руки в боки…
В кафе зайти было страшно: за прозрачными стенами сидели стройные костюмчики — женщины, не имеющие возраста, и галстуки напротив, и дорогие часы, отдыхающие на столе вместе с ухоженными мужскими руками. У Пули рябило в глазах: все детали этою мира были лишь лоснящимся фоном для ее убожества. На ней была хорошая куртка и дорогие штаны с пустыми карманами, но дело было не в одежде и не в отсутствии денег: люди, зашедшие в кафе на бизнес-ланч, скорей всего, приходили сюда в одно и то же время, чувствовали себя уверенно и каждый вечер возвращались домой, зная, что завтра будет такой же день. Похоже, эти люди были уверены, что они избранные и находятся внутри сложного механизма большого города, а вот она, Пуля, как ненужный винтик, то и дело выпадает из этого механизма и оттого не сидит в кафе, а с ненавистью пьет горький джин из жестяной банки.
Пуля смяла банку в кулаке и, не глядя, бросила мимо урны. Слово «Булочная» посреди Москвы показалось Пуле спасительным: она зашла туда и, втянув все сдобные запахи одновременно, почувствовала себя маленькой и счастливой — на одну минуту, чтобы снова оказаться по ту сторону тяжелой двери с пакетом маковых сухарей под мышкой.
— Наших бьют! — радостно закричал мальчишка, неожиданно выбежавший на нарядную улицу из подворотни, однако, увидев, что никто из товарищей не выбежал за ним, присвистнув, побежал обратно. Пуля остановилась.
«Наших бьют!»— На этот клич она всегда радостно выбегала из своего двора и с готовностью неслась туда, где, как ей казалось, была необходима.
У Пули был свой город, точнее, поселок, и там было еще холодней: и бродить-то было негде, разве что драться с кем-то в подворотне, каждым движением утверждая: «Я есть на этом свете!» У мамы было много детей: Пуле — младшей — почему-то не хотелось называть их братьями и сестрами; она часто забивалась в угол на сеновале и ждала, когда кто-нибудь вспомнит о ее существовании; вспоминала бабушка, пока была жива: она звала ее, а потом гладила внучку по волосам шершавой рукой и давала ма ковый сухарь — любимое Пулино лакомство.
Вечером она возникла на том же пороге, где недавно была Кирш. Дверь открылась, и стало горячо и горько.
— Кофе варишь? — Пуля прошла в прихожую, слегка отстранив хозяина, и протянула руку: — Пуля.
— Поль, — представился в ответ Паша и вытянул свое запястье из крепкой ладони незнакомки. — Я не совсем понял ваш звонок, мадам: если вы проживаете с госпожой Долинской, какие у вас могут быть просьбы ко мне?! Тем более на том единственном основании, что мы единожды встретились в галерее моего друга…
Поль отступил от Пули на шаг и присмотрелся: девушка не слышала его слов, она смотрела куда-то в пространство между ними, и выражение ее лица с трудом можно было бы посчитать счастливым или хотя бы жизнелюбивым. Поль спрятал подбородок в широкий ворот своего свитера, как дамы, спасаясь от мороза, прячутся в высокий лисий воротник, понаблюдал несколько секунд за Пулей, которая продолжала смотреть в никуда, и махнул на нее рукой, сказав ниже, чем обычно:
— Ладно, проходи, раз пришла, как там тебя… Патрон, что ли…
— Ух ты, твой? — Пуля потянулась к стоящему в нише хрустальному кубку в виде боксерской перчатки.
Поль не успел ответить: «Нет» — как раздался грохот и звон: вслед за кубком вниз полетели две статуэтки и вазочка. Пуля виновато подняла глаза и развела широкие ладони:
— Что-то я сегодня все бью…
— Ничего страшного.
На шум из угловой комнаты выглянула голова, и несколько голосов за ней что-то проворчали. Поль оглянулся:
— Отдыхайте, друзья мои, все нормально.
— Так ты не один? — Пуля резким движением зачесала назад волосы.
— Все нормально, — спокойно повторил Поль и ей. Он молча выложил перед Пулей все содержимое замшевого мешочка.
— Трогательно ты к этому относишься.
Он помотал головой, доставая шприц.
Через пару минут они сидели, откинувшись в креслах, и каждый смотрел в свою точку на потолке, потом потянулся долгий и монотонный разговор
Они сидели друг перед другом, без интереса изучая незнакомые черты.
Пуля рассказала про свой поселок в Черноземье, Поль — про свой городок в Забайкалье; потом Пуля — про Галину, а Поль про Рафаэля, и, когда они уже сидели на ковре возле дивана, глядя друг сквозь друга едва заметными точками неподвижных зрачков, Пуля спустила рукав и придвинулась ближе: Поль был похож на беззащитного, но манерного птенца, по-женски вскидывал голову, отводил руку и сидел, сведя колени вместе. Пуля положила ладонь на Пашино колено и требовательно заглянула в глаза; оба знали: героиновой любви грош цена, но оба были в ту секунду сиротами… Потом, когда Поль лежал, натянув себе одеяло на нос, а Пуля натягивала на себя джинсы, он сказал безучастно:
— Если хочешь, можешь остаться на день, пока Рафаэль не вернется.
Пуля помедлила:
— Ладно, не больше, чем на день.
В тот самый день, когда… Как одиноко всем зимой, как вдвойне одиноко тем, кто одинок всегда… В тот самый день, когда Пуля лишилась Галининого крова, когда Кирш, как загнанный зверь, ходила среди чужих стен, желая увидеть двух человек: одного — чтобы отомстить, другого — чтобы улыбнуться и снова ощутить тепло плеча. В тот час, когда Алиса, оставив свои стены, бродила пол мокрым питерским снегом, представляя разговор с Марго и будущую встречу с Кирш (в неотвратимости этой встречи она больше не сомневалась)… в этот же самый день и час из дверей больницы бодро вышла Рэй, успевшая проникнуться твердым убеждением, что все люди в общем-то бездомны и все умрут. Последнее обстоятельство отчего-то особенно утешало Рэй, примиряя ее с мыслью, что еще пару-тройку-десяток лет протянуть можно и нет нужды перекраивать свое тело операцией по перемене пола, тем более — убивать его.
Снег еще неуверенно лежал на земле, и, когда он прилипал к ботинкам бодро шагающей Рэй, сквозь ее следы на дороге начинал проглядывать темный асфальт. Она шла с желанием перевернуть свой мир, и вскоре под мышкой у Рэй оказалась толстая газета с объявлениями о работе.
Старуюработу — к черту! Там и лампа жужжит — отвратительно, и надоело бороться с желанием перебить все пробирки. Долой эти сомнения, колебания, размышления: больше красивых девочек, никаких угрызений, а отцу — пусть только слово скажет — по физиономии: раз унего удочери, унее нет отца, и относиться она к нему будет как к любому другому мужику, позволившему себе лишнее. Рэй остановилась, разглядывая объявления на столбе: вспомнилось, что в прошлый раз, когда ее посещала подобная решимость, возвращаться в свое обычное состояние было трудно…
— Молодой человек, вы не в курсе: сто двенадцатый давно ушел?
Рэй одернула куртку и с интересом повернулась на женский голос: рядом на остановке одиноко стояла улыбающаяся женщина лет тридцати пяти — из тех, о которых обычно отзываются не иначе как «пышногрудая блондинка». Рэй улыбнулась: в отличие от Кирш, которая не любила бюсты более второго размера, Рэй нравились не менее третьего.
— Не в курсе, моя хорошая, но можно прогуляться до следующей остановки,
Прислушиваясь к голосу Рэй, женщина перестала улыбаться и посмотрела на нее с интересом. Рэй неожиданно для себя расправила обычно ссутуленные плечи и с вызовом выпятила грудь:
