Женского рода

Денис кивнул зеркалу:

— Проблемы у человека, пусть поспит.

12

…В доме было холодно, но когда Кирш на пару с Де­нисом растопили печку, появилась надежда, что через час-другой можно будет снять верхнюю одежду.

— Если бы я вчера не приехала протопить — еще хуже было бы. Вечная мерзлота! — рассмеялась Кирш.

Алиса прислушивалась к ее смеху: у изрядно выпившей Кирш он звучал низко, хрипловат о и слегка надсадно.

Электрический чайник вскипел быстро, и все трое, при­сев прямо в куртках у большого стола, накрытого клетча­той клеенкой, молча пили чай, грея руки на чашках. Блюд­ца не прилагались, и Алиса, не сообразив, куда выбросить заварочный пакетик, пила, как и остальные, игнорируя его присутствие в чашке. Будь сейчас рядом бабушка, она по­смотрела бы на нее с укором, но Кирш, заметив Алисину секундную неловкость, стала лишь с интересом наблюдать за ней.

Клетчатая клеенка, чайные пакетики, замерзшие руки на горячем фарфоре и сконфуженный взгляд девушки — такие мелочи ничего не решают в этой жизни и, возмож­но, недостойны почетного места в нашей памяти, но час­то и врезаются в нее вопреки всякой логике. Они ничего не решают, но меняют — легкими, едва заметными мазка­ми вносят в большую картину жизни теплые краски.

Кирш усмехнулась себе под нос и, улыбнувшись Али­се, принесла маленькую тарелку.

— Пожалуйста, барышня!

Чуть помедлив, Денис встал из-за стола,

— Ну, дамы, мне пора, я, конечно, привык сутками не спать, но у меня с утра дела.

Кирш предложила Денису остаться и переночевать в маленькой (маминой) комнатке.

— Там только одеяла с подушками сырые — их я не подготовила…

Но Денис уже попрощался с Алисой коротким покло­ном и развернулся к двери. Кирш вышла за ним на улицу, не накинув куртки, и через пару минут, вернувшись с оза­даченным лицом, бросила громко:

— Козлы!

— Кто? — Алиса растерянно посмотрела на Кирш.

— Люди! — отмахнулась Кирш и решительно подошла к печке. Она присела и, со скрипом приоткрыв чугунную дверцу, принялась подбрасывать туда щепки.

Она все еще была пьяна и всякий раз, пытаясь сунуть в печку очередную деревяшку, обжигала руку и ругалась. Она не оглядывалась на Алису, и та, сидя у стены напротив, держалась руками за лакированную поверхность ска­мейки, как за спасательный круг, будто ухватилась за ку­сочек реальности в мире какой-то нереальной Кирш. Она уже усомнилась, правильно ли поступила, приехав сюда: глядя на Кирш, можно было подумать, что ей не очень-то и нужно присутствие Алисы в этом доме. Оглядывая дере­вянные стены чужого жилища, Алиса пыталась убедить себя в том, что в ее жизни бывали и более сумасбродные поступки, но не могла припомнить ничего, кроме разве что весеннего побега на море на втором курсе института. Бабушка была уверена, что внучка готовится к экзаменам у подружки на даче, а Алиса тем временем прогуливалась по Рижскому взморью в компании задумчивого прибал­тийского брата своей сокурсницы; сессия была сдана на «отлично», и Алиснн побег оставался для бабушки тай­ной до тех пор, пока внучка сама не рассказала о нем в теплой вечерней беседе за чаем.

…Щепки потрескивали, и на лице Кирш отражался свет полыхающего в печке огня. Она сидела на корточках и вдруг, прикрыв глаза, слегка покачнулась. Алиса вскочи­ла, увидев выскользнувший из печки огонек, но тут же ус­покоилась: Кирш коснулась рукой пола чуть поодаль го­рящей головешки.

— Ты чего, Алис? — Кирш вопросительно смотрела на нее.

— Наверное, тебе лучше сейчас лечь спать, я послежу за печкой.

— Это почему же? Откуда ты знаешь, что мне лучше? — Кирш смотрела на Алису с вызовом, и та почувствовал легкую тошноту, которая обычно охватывала ее при силь­ном волнении.

— Просто ты пьяна, и это опасно…

— Да пошла ты!

От этих слов у Алисы зазвенело в ушах и по щекам потекли слезы. Заметив их, Кирш вскочила и беззвучно прошептала что-то — за слезами Алиса ничего не могла разобрать и, смущаясь их, поспешила закрыть лицо ру­ками.

Кирш развернулась и хлопнула дверью. Решительным шагом войдя в маленькую комнатушку, где летом обычно спала мать, она быстро разделась и рухнула лицом в от­сыревшую подушку.

Алиса вздрогнула, услышав, как от удара посыпалась труха с косяка. Она сидела в темноте, скрестив руки на коленях, и чувствовала, как к глазам подступают новые слезы.

Говорят, есть легкие слезы и есть тяжелые — горькие, те, что «дальше» от глаз. Слезы беззащитности и непони­мания проливаются легко, но кто наверняка может назвать их все?..

Наверное, самым правильным было бы взять сумку и уйти прочь, но Алиса, к ужасу своему, понимала, что ее удерживает от такого шага отнюдь не ночь и не расстоя­ние до Москвы, — просто обычные правила здесь были бессильны, и уйти ей отсюда было уже невозможно… Она встала и прошлась по комнате, пытаясь поверить в реаль­ность собственных шагов, отдающихся скрипом под по­ловицами.

Кто не стоял в тишине, глядя через окно в темноту ули­цы из темноты чужого дома, кто не видел холод в глазах, обещавших любовь, и не оказывался среди ночи в неизве­стной ему местности, тот, возможно, не знает, что такое одиночество. Алиса чувствовала себя невыносимо, незас­луженно одинокой и, чтобы справиться с этим чувством, с готовым вот-вот вновь прорваться потоком слез, по свое­му обыкновению, начала раздумывать о жизни с позиции наблюдателя. Ее дедушка, за которым водилась та же чер­та, называл это в свое время «самолечением философией», но, в отличие от него, Алису ее раздумья обычно не утешали, а придавали жизни неподъемную для ее женского сердца обреченность.

Алиса думала о главном изъяне человеческого суще­ствования — об одиночестве. Что есть у нас на этом свете?

Стены? Они нам только кажутся, Люди? Им бывает оди­ноко рядом с нами. Говорят, есть дорога, «дорога без конца»… Но стоит сесть в поезд и поехать неизвестно куда, как поймешь, что нет никакой дороги, нет побега, нет ни­чего где-то там, чего бы не было здесь. Но есть холод или тепло, сосущее чувство голода и запах хлеба, есть желание бежать и желание возвращаться. И единственное, что у нас есть всегда, — имена тех, к кому хочется вернуться…

И затягивают омуты, и кружат вихри, и обволакивают другие имена, и время отнимает силу; мы теряем чьи-то следы и привыкаем называть чужие имена, мы черствеем от собственных измен и сутулимся под тяжестью слов… И все это, наверное, важно… По Алисиным щекам горячими струйками полились слезы… Но куда важнее, думала она, чтобы было в душе у человека в его последние минуты имя, которое ему захотелось бы прошептать с болью и благо­дарностью, с любовью и виной — уже не ошибаясь. В этот миг все карнавальные маски и костюмы будут свалены в сундуки — перед смертью человек голый, так что у нет есть? Только свое имя, но оно ему и не важно, и то, другое, имя. А больше ничего и нет.

Алисе захотелось позвонить Андрею, но она, молча по­смотрев на свой открытый телефон, выключила его и, прислонившись к печке, задремала.

Утром, выйдя из своего убежища и наморщив от не­ловкости лоб, Кирш обнаружила Алису, кое-как пристро­ившуюся спать на узкой скамейке: лицо ее, даже с закры­тыми глазами, выглядело несчастным. Кирш с возмуще­нием отвернулась и отправилась на кухню с грохотом ору­довать посудой. Алиса потерла глаза и присела на скамейке, глядя на нависшую над ней Кирш.

— Что, нельзя было пойти в комнату?! Я со своей пья­ной, так не поправившейся вам вчера рожей, специально в мамину пошла спать! Чтобы ваше высочество отправились спатеньки в приличных условиях,