Потом сорвалась с места, будто кто-то ударил ее в спину, и, перепрыгнув через груду вещей, валяющихся на полу, бросилась прочь из квартиры.
Она бежала по улице, не огибая луж; пересекла улицу и дальше — переулками, переулками. Странно в тридцать лет бежать как в пятнадцать — от обиды и думая, что можно обогнать машины. Срезав полквартала, она выбежала к остановке— как раз подъезжал трамвай. Рэй вошла в него одним шагом и впилась руками в поручень. «Врет он все! Он не посмеет!»
Уже стемнело. Кладбищенский сторож угрюмо наблюдал через окошко, как не по сезону одетое, вернее, раздетое существо трясет ворота. Сидящий напротив сторожа человек даже не повернул голову в сторону окна: он сгорбился, разглядывая потрепанные карты в руке, и, нахмурив брови, искоса поглядывал на полупустую бутылку, стоящую у сю ног на газете. Когда зрелище за окном порядком наскучило, сторож положил свои карты на ящик, пригрозив напарнику, и вышел к Рэй.
— Чего ломишься, пацан? Сюда никто не опаздывает! — Рэй сделала шаг назад.
— Вы что, закрылись уже?! Мне надо, очень!
Сторож прищурился: существо ответило ему неприятным, но женским голосом, и под рубашкой у него, кажется, была отнюдь не мужская грудь,
— Баба, что ли? А, один хрен; чего надо-то? Потом навестишь, утром приходи.
Рэй достала из заднего кармана брюк кошелек и протянула сторожу. Тот нерешительно взял, открыл, с сомнением посмотрел на странную посетительницу и, вынув несколько купюр, вернул кошелек Рэй, Ворота загрохотали, Рэй протиснулась в щель, не дождавшись, пока они откроются до конца.
— Кто это там? — удивился карточный напарник сторожа.
— Да психованная какая-то: приспичило ей в темноте по кладбищу гулять… И вообще, могла бы через сто метров через дырку в заборе пройти…
Рэй не была на кладбище давно, она уже не бежала, а медленно шла, не чувствуя холода. Ничего, кроме страха. И это был не страх темноты, не боязнь снова увидеть огненный столб и не страх перед покойниками: она боялась увидеть то, что приехала увидеть.
Ограда, еще ограда, поворот, ограда… Бесконечные ограды.,.
В детстве Рэй ездила с мамой на экскурсию в Прибалтику и видела там кладбище. Оно было совсем не похоже на русские погосты: в сосновом бору стояли, будто прогуливались, ухоженные памятники, и не было никаких оград. Тогда Рэй удивилась этому, а мама объяснила, что, наверное, у католиков так принято, а у нас так быть не может хотя бы потому, что без оградки утащат и цветы и сами памятники.
Рэй замялась, прежде чем повернуться. Она подошла вплотную к чугунным прутьям, взялась за них руками и медленно подняла глаза… Ноги стали ватными, а по спине побежали мурашки: рядом с маминым памятником стоял еще один, поменьше, совершенно черный, посередине белела овальная фотография, Рэй с упавшим сердцем открыла калитку и вошла. Она наклонилась перед памятником и… встретилась с собственным лицом: фото на паспорт пятилетней давности. Имя, отчество, фамилия. Дата рождения и дата смерти. Получилось, что она умерла вчера…
Свет фонаря, оставшегося где-то позади, создал другую — темную Рэй, покорно ложащуюся на свой памятник. Заметив эту тень, Рэй содрогнулась и почувствовала озноб. Полумрак кладбищенских деревьев, могилы, упрекающие жизнь за ее беспечность, тень — все на несколько сот метров вокруг было сильнее одного стучащего сердца – маленького, с кулак Рэй – и все отвергало его. Страх и отчаяние сдавили горло, ей захотелось плакать, по не было слез. Она закрыла лицо руками и попыталась справиться с дыханием: пусть вдохи будут короче, а выдохи длиннее, чтобы меньше вдыхать этого страшного тленного воздуха и скорее выпустить эту уже не умещающуюся в груди боль. Мертвецы — не страшно, думала Рэй, страшно то, что для вечности человек — это бездомная душа и кости, гниющие в земле. И, конечно, душа, если она имеет на это право, никогда не прилетает на кладбище, потому что само существование могилы оскорбляет и ее, живую, и ту вспышку жизни, которую ей посчастливилось пережить в теле. Тело болело вместе с душой, тело испытывало желания, тело стремилось быть с кем-то рядом, иногда спорило с душой.,. Но едва она покинула его, как и тело стало таять, исчезать — возможно, рядом с телом того человека, которого при жизни ненавидела душа. Два ненавистных Друг Другу тела могут смешаться и стать удобрением для одного дерева. А две покинувшие оба тела души будут смотреть на это дерево с небес и принимать как данность: ничего не важно после смерти, она примиряет всех, венчая пустотой. Жизнь разделяет, смерть соединяет, а сильнее их обеих разве что любовь, которая соединяет души при жизни и мучает раздельностью тел, «А счастья не было и нет, хоть в этом больше нет сомнений…» Рэй всегда любила Блока. Он тоже был странным, несчастным, злоупотреблял опиумом и бежал от любви. Слезы обожгли ладони: Рэй стало мучительно жаль себя; вот она жила после Блока, фактически пережила его, а кто-то переживет ее, и души объединит небо, а тела — земля. Все уходят, так и не поняв, зачем они приходили. Самым глупым в смерти для Рэй казалось, что она, Лена, может умереть, так и не поняв, не полюбив себя, не заслужив чьей-то любви, не полюбив кого-то другого. Нельзя любить кого-то, не научившись любить себя… Здесь, в земле, она будет вместе с теми, кто презирал ее; она не была нужна живой, а мертвыми не нужен никто. Другие ушедшие наверняка были понятны себе, а она? Она даже не понимает, какого пола существо живет в ее не особенно привлекательном женском теле, не понимает, жива ли она вообще, если смотрит на собственное надгробье со стороны, если заслужила такую ненависть. Кто большее чудовище: она или ее отец, установивший этот могильный памятник?.. Рэй почувствовала, как слабеют ноги, но от мысли, что, опустившись на корточки, она станет ближе к земле — страшной, холодной, чужой, — ей стало жутко. В этот момент она была заблудившейся в чужом дворе пятилетней девочкой, мечтающей, чтобы добрый волшебник за одно мгновение перенес ее домой. А где он, ее дом? Приступом подошли новые слезы, но тут Рэп почувствовала, что кто-то коснулся ее ноги. Она в ужасе отняла от лица руки и увидела быструю тень, скользнувшую мимо нее: уже по ту сторону ограды довольно уверенно вышагивал котенок, Рэй быстро открыли калитку и вышла за ним. Он должен вывести ее отсюда, он знает дорогу, и он не боится. Котенок увидел на асфальте пожухлый бесформенный листик, насторожился, толкнул его лапкой и тут же прыгнул на него — листик не сопротивлялся. Котенок поохотился еще несколько секунд, потом поежился от холода и требовательно мяукнул. Рэй подошла ближе и взяла его на руки. Они шли вместе, так было не страшно— поворот, еще поворот; котенок урчал, а Рэй прислушивалась, как под правой ладонью ровно и быстро отстукивал крошечный живой двигатель: два сердца против всей этой кладбищенской тишины уже сила. Щеки высохли от слез, но были совершенно ледяными, Рой снова вышагивала с пятки на носок, бросая вызов миру, и четко понимала, что больше никогда не пройдет этой дорогой, не вернется на это кладбище, — мама простит, она ведь и сама, конечно, не здесь.
У сторожки Рэй остановилась и заглянула в окошко. Сторож заметил ее и поставил стакан.
— Чего, навестила? — сказал он уже с порога.
— Да ерунда все это!.. — Рэй отмахнулась как человек, которого спросили о чем-то недостойном даже формального обсуждения.
Рэй протянула сторожу котенка. Он обреченно вздохнул, взял его и закрыл за собой дверь, Уже из-за нее Рэй услышала: «Эй, Матильда, блудника твоего доставили!»
Сторож вышел и молча открыл ворота. Оказавшись по ту сторону, Рэй быстро пошла к остановке. К милиционерше ехать не хотелось: не было желания говорить, не было сил для игры. С отцом можно не общаться: он теперь просто сосед по коммуналке. Главное — скорее очутиться в своей комнате. Хорошо было бы выпить с Кирш. Но у той своя жизнь, и у Лизы, кажется, именно сегодня день рождения; Рэй ведь даже приглашена, но какое уж тут: прийти на праздник с кладбища продрогшей и заплаканной и сказать: «Желаю тебе, Лиза, чтобы тебе не поставили надгробный памятник при жизни!»
3
Ей звонила бывшая однокурсница,
