Сухроб Ахмедович на минуту даже испугался своих праведных мыслей, случались с ним такие срывы. В нем спокойно, без угрызений совести, уживались сыщик и вор, черное и белое. Это давно, еще со студенческих лет, заметил в нем его друг и соратник Миршаб. 'Горазд ты на праведные речи', — говорил он иногда с восторгом, ошарашенный неожиданной позицией своего друга. Впрочем, теперь подобное раздвоение личности он считал нормальным состоянием для политика. Говоришь одно, думаешь другое, делаешь третье — это ведь о всех политиках, а не только о нем, сказано, кажется, учеными мужами, философами еще в Древнем Риме.
Сенатор не забывал первые уроки, полученные им в Аксае от хана Акмаля в самом начале политической карьеры. Главное — никогда не теряться, учил обладатель двух Гертруд, даже если сказал глупость или еще что-то похуже, всегда можно отказаться или сказать, что не так поняли. А для этого следовало научиться говорить витиевато, долго, с отступлениями от поставленного вопроса. Несравненным мастером говорить ни о чем, уходить от вопросов самых цепких репортеров был, на взгляд хана Акмаля, Горбачев. Аксайский Крез знал силу слова, сам был непревзойденным словесным дуэлянтом, и это он сказал о Горби в самом начале карьеры генсека самой многочисленной партии мира. Не зря тогда же, с интервалом в неделю-другую после слов хана Акмаля, канцлер Коль, с которым Горбачев позже подружится и даже благодаря ему получит звание 'почетного немца', назвал его пропагандистскую активность геббельсовской. На что Горбачев сильно обиделся, и между нашими странами на какое-то время установились прохладные отношения. Дипломаты с обеих сторон постарались загладить скандал.
Конечно, Сенатор понимал, что ему с красноречием Горбачева никогда не сравниться, как далеко ему и до возможностей хана Акмаля, не раз загонявшего в тупик ташкентских краснобаев, упивающихся звуками собственного голоса. Но и он одерживал победы в словесных турнирах. Незадолго до своего освобождения он двое суток провел в большой общей камере, где содержались в основном москвичи. С первых же часов пребывания в новой камере он почувствовал к себе высокомерно-пренебрежительное отношение. Возможно, его появление и спровоцировало 'общество' на разговоры о Средней Азии, в тюрьме быстро все темы исчерпываются. Теперь разговор хоть в тюрьме, хоть на свободе — о политике. И сокамерники, кто во что горазд, прохаживались по суверенитету азиатских республик. Как и большинство москвичей, они путали Таджикистан с Туркменией, Казахстан с Киргизией, Ташкент с Алма-Атой или Ашхабадом. Для многих его сокамерников оказалось откровением, что тут проживает почти шестьдесят миллионов человек, причем больше половины в возрасте до 18 лет, что 47 процентов золота страны добывается в Узбекистане, и что за тонну хлопка на мировом рынке можно купить 12 тонн пшеницы. Именно в этом регионе почти все залежи урановой руды и добывается большая часть цветного металла: меди, алюминия, свинца, вольфрама, титана, молибдена.
Наверное, такого осторожного человека, как Сенатор, не удалось бы втянуть в горячий спор, после которого редко мирно и дружелюбно расходятся, если бы оппоненты цинично не отозвались об интеллектуальных способностях жителей Средней Азии — им якобы не прожить без квалифицированной помощи извне. Вот тут-то Сухроба Ахмедовича и зацепило, хотя он знал, как говорится, вопрос имеет место. Но тогда он, вспомнив хана Акмаля, не растерялся и ответил в манере навязанного разговора.
— Это без интеллектуальной мощи Москвы мы не проживем? — спросил он с коварным добродушием и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил: — Как же вы собираетесь помогать нам, темным азиатам, если в России самой паника, ни одна газета, ни одна передача на телевидении, ни одно парламентское слушание не обходится без панического разговора о катастрофическом оттоке мозгов на Запад, прежде всего из Москвы, Ленинграда. И отток бы начался, если бы не цены на авиабилеты, единственное, что удерживает многих российских специалистов, особенно молодых, готовых за доллары работать в любой стране и на любой работе. Так что, господа москвичи, подумайте о себе, прежде чем нас жалеть. А у нас такой проблемы не существует. Даже при бесплатных билетах и гарантиях комфортной жизни ни один казах, узбек, киргиз, таджик не покинет родные места. Наоборот, с обретением независимости ожидается мощный приток восточной диаспоры, вынужденной в революцию под страхом смерти эмигрировать на Запад. Вот в чем гарантия нашего возрождения, господа сокамерники, — с торжеством закончил Сенатор.
Сказанное раскололо единую вначале московскую братию на несколько групп, но главное, сбило спесь, они все-таки согласились, что это великий фактор.
Сухроб Ахмедович считал, что в тот день он одержал важную для себя победу. Она укрепила в нем уверенность, а случай этот он припас для какого-нибудь публичного выступления, верил, что история вновь поднимет его на гребень очередной популистской волны.
Поезд все дальше и дальше втягивался в золотую долину, жемчужину земли узбекской, даже воздух после освоенных земель бывшей Голодной степи тут ночью напоминал крымский. Обилие садов, виноградников, близость гор, речушек, знаменитого Ферганского канала резко отличали этот край от степного Джизака или северного Хорезма, из этих благодатных мест был и Ферганец, прокурор Камалов, заклятый враг Сенатора. Но сегодня, в поезде, он не хотел возвращаться мыслями к Камалову, он понимал, сколь многое зависит от встречи с Сабиром-бобо, от того, какую сумму удастся вырвать в Аксае, — любое убийство теперь стоит немалых денег, а смерть генерального прокурора республики… С мыслями о том, сколько же ему перепадет на расходы от духовного наставника хана Акмаля, Сенатор и заснул. Спал он спокойно, ибо разгадал тайну повелительного тона человека в белом; правильно говорили древнегреческие эскулапы — установите диагноз…
Утром, когда 'скорый' прибыл точно по расписанию в Наманган, он несколько задержался в купе, чтобы не столкнуться лицом к лицу с кем-нибудь из попутчиков и встречающих. Столь скорое путешествие в Наманган человека, только что освободившегося из тюрьмы, могло вызвать не только любопытство, но и кривотолки, а они наверняка дошли бы до слуха Ферганца. А тот понял бы сразу, в какую сторону он навострил лыжи, а еще хуже, получил свидетельство, что выступление хана Акмаля на суде, послужившее одним из весомых аргументов освобождения Акрамходжаева из 'Матросской Тишины', — четко выверенный ход, обманувший правосудие и открывший двери тюрьмы его сообщнику. Засними люди Камалова его визит в Аксай — трудно было бы найти объяснение этому путешествию, ведь хан Акмаль объявил его манкуртом, врагом номер один узбекского народа, и обещал ему суровый суд. Поэтому, когда он появился на привокзальной площади, она уже оказалась пуста, только вдали, у закрытого газетного киоска стояла светлая 'Волга'. К ней неторопливо и направился высокий человек в черных очках. 'Волга' с затемненными окнами, поджидавшая с работающим мотором, легко взяла с места и мощно рванула к центру города.
— Я уже решил, что вы передумали ехать к нам в гости, — сказал Исмат, улыбаясь, — вы последним объявились на перроне, хорошо, что я не поспешил позвонить, расстроил бы старика, он очень ждет вас… — И золотозубый шофер, извинившись, остановил машину. Набрав телефонный номер прямо из 'Волги', не то в Намангане, не то Аксае, он сказал кому-то радостно: — Гость приехал, будем через час…
Когда-то по этой же дороге Исмат доставлял его к поезду Наманган-Ташкент, но полюбоваться пейзажами ему тогда не удалось, анализировал встречу с ханом Акмалем, пытался подсчитать, в чем выиграл, в чем проиграл, да и досье на самого себя, любезно отданное хозяином Аксая в последний момент и лежавшее рядом, не давало покоя, хотелось заглянуть, что же о нем знает всесильный Арипов. Но запомнились часто встречавшиеся и обгонявшие машины. На этот раз трасса оказалась пустынной, и Сенатор полюбопытствовал, отчего это, на что Исмат дал бесхитростный ответ: 'Бензина нет…' А на въезде в Аксай попались даже две повозки, запряженные осликами, чем-то довоенным или послевоенным дохнуло на Сенатора не только на столичном вокзале, но и в глубинке.
Еще с вертолета, четыре года назад, он обратил внимание на прямую как стрела главную улицу Аксая, обсаженную с обеих сторон стройными чинарами и пирамидальными тополями, носившую имя Ленина и упиравшуюся в огромную площадь, претенциозно названную Красной, посреди которой высился огромный памятник вождю. Не всякий областной город располагал таким внушительным памятником, раньше он украшал главную площадь Ташкента и уже тогда считался самым впечатляющим в Азии, но… Самый гигантский в мире памятник Ленину, выполненный известным скульптором Николаем Томским, специализировавшемся преимущественно на Ильиче, не сумел выкупить какой-то иноземный заказчик, то ли обанкротился, то ли лишился власти. Вождя революции и мирового пролетариата, попавшего в пикантную ситуацию, выручил, не торгуясь, Шараф Рашидов. Так памятник появился в Ташкенте. А оставшуюся без пьедестала скульптуру Ильича Арипов сумел выпросить у своего друга. Конечно, он возжелал добыть
