памятник не из-за горячей любви к Ильичу, а хотел доказать влиятельным секретарям обкомов, что Аксай второе по значению после Ташкента место в Узбекистане. Рядом, в тени бронзового вождя, в уютном скверике, обсаженном густым кустарником, имелся просторный айван, крытый ручной работы текинским ковром кроваво-красного цвета. На нем, как рассказали ему в первый приезд, подолгу сиживал с четками в руках сам хан Акмаль — думу великую думал, наверное, как по-ленински жизнь в Аксае организовать. В его отсутствие на этом месте появлялся двойник, напоминавший землякам, что хозяин все видит, все слышит, но вот какие думы думал он, трудно представить. В прошлый раз Сухроб Ахмедович прямо на это лобное место, на кроваво-красный ковер, и вышел из вертолета. И сейчас ему захотелось вновь глянуть на аксайскую Красную площадь, и он попросил Исмата проехать мимо памятника, на что шофер глубокомысленно и важно ответил:
— А Красную площадь, Ленина в Аксае объехать невозможно, так задумано, видимо, золотозубый вассал повторял любимую фразу хозяина.
Еще они не выскочили на простор Красной площади, как Сенатор невольно ахнул — перед ним напротив знакомого силуэта памятника Ленину высилась почти законченная мечеть. Только строительные леса кое-где и японский автокран 'Като' с пневматической выдвижной стрелой у одного из минаретов указывали, что там еще идут какие-то работы. Подъехав ближе, он удивился еще больше: Ленин с призывно поднятой рукой напротив высоких, резных дверей мечети словно страстно призывал правоверных на утренний намаз, от этого ощущения невозможно было избавиться, гость почувствовал это сразу. Странно, но пугающая громадность площади, которую он ощутил в прошлый раз, в долгом ожидании аудиенции, сейчас пропала, мечеть удивительно гармонично вписалась в нее, убери даже Ленина с высокого гранитного пьедестала — пропали бы пропорции, соразмерность двух культовых сооружений, словно хан Акмаль некогда специально замыслил ежедневно, еженощно унижать борца с 'религиозным дурманом'.
С первого взгляда чувствовалось, по крайней мере для Сенатора, что мечеть спроектировал талантливый человек, современный, такие сооружения он встречал только за рубежом: в Турции, Кувейте, Саудовской Аравии, наши, знакомые ему по Бухаре, Самарканду, Хиве, Хорезму, явно проигрывали этой, вобравшей в себя весь современный архитектурный изыск. Высоки, стройны и изящны, ажурны были оба минарета, наверняка оснащенные мощной аудиоаппаратурой. А купола главного молельного зала и крытого двора мечети серебристо блестели хорошо отполированной цинковой, жестью. Особенно хороша, словно морская волна или чешуя какой-то диковинной громадной рыбы, оказалась жесть на перекрытиях внутреннего двора, где опорами служили резные прямоствольные корабельные лиственницы.
Заметив интерес гостя, Исмат притормозил 'Волгу'. Сенатор не стал выходить из машины, только приспустил оконное стекло. Мечеть действительно понравилась ему, жаль, подобной не строилось в Ташкенте, в нее он обязательно вложил бы деньги, на открытие такой красавицы наверняка прибыл бы сам муфтий. Но вслух он спросил:
— Кто же задумал богоугодное дело: власти, народ, духовное управление?
— Нет, Сухроб-ака, не отгадали. Это Сабир-бобо, в нее он вложил все свои сбережения, он — человек богатый, вся казна хана Акмаля у него в руках, но деньги нужны были лишь в начале. Теперь подключились все: и народ, и власть, везут и несут день и ночь, и деньги, и материалы, и оборудование. И вам бы следовало сразу объявить о каком-нибудь подарке на обустройство мечети, старику приятно будет.
— Наверное, он решил открыть мечеть в день освобождения хана Акмаля. А может, он даже назовет ее именем, своего ученика?
— Хорошо, что вы об этом заговорили. Мечеть — самая большая радость в жизни старика и самая большая его тревога. Он спит и видит, что мечеть назовут его именем, оттого он дважды подряд хадж в Мекку совершил, чтобы не оказалось в крае конкурентов по святости, готов он и в третий раз поцеловать святой черный камень Каабу. Из святых мест он и привез домой проект этого великолепного молельного дома. Один паломник, оказавшийся известным архитектором из Стамбула, с ним старик случайно познакомился в Медине, подарил его, обещал приехать на открытие. Все вокруг, зная Сабира-бобо, его преданность хану Акмалю, считают, что мечеть он строит в его честь, но это совсем не так. Старику очень нравится, когда его спрашивают: как ваша мечеть? Как мечеть Сабира-бобо? Учтите это, если хотите что-то заполучить от него.
— Спасибо, Исмат. Это очень важная для меня информация. Мне действительно лучше потрафить старику, от него многое теперь зависит в моей судьбе.
Прежде чем отъехать с площади, Сенатор еще раз глянул в сторону памятника, но сколько ни вглядывался, айвана в тени бронзового вождя не было, значит, в перестройку одним 'святым' местом в Аксае стало меньше. Глянул он и в сторону четырехэтажного здания правления агропромышленного объединения, принесшего столько славы, наград и доходов хану Акмалю, хотел спросить у Исмата, демонтировали ли грузовой лифт для автомобиля Арипова, на котором тот поднимался прямо к себе в приемную, но в последний момент передумал. Лифт, конечно, как и айван, давно демонтировали и продали на сторону, и скорее всего какой-то более удачливый чиновник из новой 'перестроечной' волны смонтировал его у себя в особняке, нынче быстро строятся не только мечети. 'Видимо, результаты перестройки в Аксае можно увидеть только на этой площади', — озорно подумал Сенатор и велел трогаться.
В прошлый раз хан Акмаль принимал его в резиденции, расположенной в яблоневом саду, гостевом доме, а на второй день перебрались высоко в горы, к водопадам, поближе к тайникам. Тогда двухэтажный охотничий домик, выстроенный в ретро-стиле тридцатых годов, поразил его простотой и уютом, каминным и бильярдным залами, просторными верандами, где в хорошую погоду накрывали столы, и, уезжая, он сказал себе — если дорвусь до власти, сумею отправить хана Акмаля в эмиграцию, то оставлю это здание нездешнего архитектора за собой. Как ни было любопытно, но он опять воздержался спрашивать о судьбе охотничьей усадьбы у водопада Учан-Су.
Скорее всего, пользуясь безвременьем и думая, что хан Акмаль навсегда сгинул в подвалах Лубянки, давно растащили громоздкую тяжеловесную арабскую мебель из столовой, огромные гобелены со сценами охотничьей жизни, не говоря уже о коллекции ружей и тщательно подобранной посуде. Машина, пропетляв улицами Аксая, въехала в какой-то зеленый тупичок на окраине и остановилась у одноэтажного дома за высоким, глухим дувалом из желтого сырцового кирпича. С улицы дом мало чем отличался от соседского, хоть слева, хоть справа, хоть любого напротив, но Сенатор знал традиции своего края, тут не принято жить напоказ, фасадом, подавлять соседа величием и богатством. Здесь живут… 'окнами во двор', как мудро выразился один англичанин о Востоке еще в начале века. Как только машина остановилась, створки старых, скрипучих деревянных ворот тут же распахнулись, словно управлялись волшебной электроникой, как в западных аэропортах и отелях. Ему показалось, что они въехали в какой-то тоннель, так внезапно потемнело, но он понял сразу, что двор затенен густорастущим виноградником вперемешку с вьющейся чайной розой, да так ловко, что солнечному лучу не удается пробиться сквозь листву, есть еще у нас тонкие мастера, видимо, такой и следил за садом Сабира-бобо.
Дом стоял чуть в глубине двора, и вряд ли его можно было разглядеть хоть с улицы, хоть из-за соседнего забора, он утопал в зелени, цветах. И поражал прежде всего не дом, а территория, по узбекским меркам просто громадная, и внушительное одноэтажное строение на высоком фундаменте, предполагавшем подвальный этаж, не бросалось в глаза на таком пространстве, хотя при ближайшем рассмотрении резных колонн открытой веранды чувствовались солидные размеры здания. Вся огромная площадь усадьбы разбивалась высокими стенами из живой ограды — плотного вечнозеленого кустарника и все той же чайной розы вместе с виноградом, дорожки, проходы, главная аллея оказались затененными, как и несколько беседок, чуть возвышающихся над землей. Слышался шуршащий ток воды, но арыков он не видел, а прохлада, свежесть ощущались. Стояла такая тишина, что он, как и в прошлый раз, подумал, что его привезли в пустой дом, ведь учитель мог оказаться таким же мистификатором-иллюзионистом, как и его знаменитый ученик, но эту мысль Сенатору до конца додумать не удалось. С шумом распахнулась одна из дверей на веранде, прежде чем увидеть, гость услышал знакомый скрип сапог и, обернувшись, встретился взглядом еще с одним золотозубым человеком, кинувшимся к нему навстречу с улыбкой. Человек, гремевший сапогами по веранде, был Ибрагим, тот самый, что в прошлый раз по приказу хана Акмаля пинал его ногами. При виде Ибрагима у Сенатора невольно заныло в боку, но он все же с улыбкой шагнул к нему.
— Ассалам алейкум, Сухроб-ака, с приездом, с возвращением в наши края, обняв его, приветствовал гостя погрузневший и поседевший Ибрагим. Говорят, после ареста хана Акмаля у него было много неприятностей и с земляками, и с властями, даже содержали несколько месяцев под стражей в Ташкенте.
