Вскоре появился и знакомый извилистый спуск к автовокзалу и их обогнал блестящий, чисто вымытый двухэтажный автобус знаменитой турецкой фирмы «Варан», на котором было написано крупными буквами «ISTANBUL-ESKISEHIR».
Кузница охватила паника, и он собрался уже потребовать от шофера объяснений, но тут вдруг все стало на свои места.
«Что это я распаниковался, идиот?! — он мысленно хлопнул себя по лбу. — Ведь это же я к дочке в Болгарию еду. Как я мог забыть?» И он стал спокойно наблюдать, как внизу, под горой, куда медленно спускалось по серпантину такси, открылась ярко освещенная прожекторами площадь перед огромным стеклянным зданием Стамбульского автовокзала и стали видны автобусы, стоящие у расположенных под углом к зданию посадочных платформ. Он достал из бумажника автобусный билет и посмотрел номер платформы.
— Platform 105, — сказал он водителю.
— Окей, — ответил тот, не поворачивая головы, и резко развернул машину вправо на развязку, ведущую к платформам отправления.
Летом дочь Кузница снимала с друзьями этаж в частном доме в Созополе, и Кузниц уже не в первый раз ездил туда на недельку отдохнуть и подкормиться в перерыве между стамбульскими семинарами. Сейчас ему предстояла одна из таких поездок, приятная во всех отношениях, кроме одного — долгого, многочасового ожидания на турецко-болгарской границе. Вспомнив о предстоящей бессонной ночи, Кузниц вздохнул и опять закрыл глаза — такси еще долго будет крутиться на развязке, пока подъезжающие со всех сторон к вокзалу огромные «даблдекеры» не пропустят его наконец к платформе 105.
— Закемарили трохи, — сказал голос у него над ухом на привычном городском «волапюке», шофер, обернувшись на сиденье, трогал его за плечо, — прыихалы — Прорезна. Вам який номер надо?
Кузниц очнулся и в очередной раз с удивлением воззрился на окружающее: вокруг были не платформы Стамбульского автовокзала, а совсем, так сказать, наоборот — вокруг была знакомая с детства крутая Прорезная улица, стоящая на ней чуть в отдалении школа и рядом знакомый подъезд дома, в котором жил Константинов. И шофер, который трогал его за плечо, был совсем не тот типичный стамбульский таксист, который вез его на автовокзал, а обычный усатый украинский дядька средних лет, и машина ничем не напоминала стамбульский таксомотор — была это заслуженная «Лада» грязно-желтого цвета, правда, на крыше был фонарь, но никакой надписи на нем не было, а только полустершиеся «шашечки».
Спрашивать шофера, как это так получилось, что они сначала ехали по городу — Кузниц хорошо помнил маковки Лавры в лучах заходящего солнца, а потом оказались в Стамбуле, а потом опять попали в город, на Прорезную, было бессмысленно, тем более что и шофер вроде был другой. Поэтому Кузниц спросил, сколько с него, молча отсчитал деньги и вышел из машины. Когда машина отъезжала, он еще раз внимательно на нее посмотрел и еще раз убедился, что она ничем не напоминает стамбульское такси.
«Приснилось мне, наверное, — решил он, — и мавзолей приснился, и автовокзал. Хотя…» Он вдруг отчетливо увидел залитую светом площадь, блестящий лаковый бок обгонявшего их машину двухэтажного турецкого автобуса, даже опять почувствовал запах хвойного дезодоранта и кожи, исходивший от обивки турецкой машины.
— Хотя как-то слишком все это реально было, — сказал он вслух, и опять вспомнилось утреннее происшествие в вокзальном универсаме, и стало вдруг неуютно, зябко как-то, так что даже хорошо знакомый подъезд Константиновых показался чужим и немножко нереальным, как декорация.
Он тряхнул головой, отгоняя призраков, посмотрел на часы («Ого! На пятнадцать минут опаздываю!») и, сжимая папку с романом и перескакивая через две ступеньки, помчался на пятый этаж, в квартиру Константинова.
Ему открыл член Социалистической партии Филимонов. Может быть, потому, что карасе сторонился политики, как заразы, Филимонов не числился в его рядах постоянно, а входил, так сказать, в расширенный состав. Социалист аппетитно жевал бутерброд с какой-то зеленью, и травка торчала у него изо рта, пробуждая ассоциации мясомолочного характера. Кузниц вспомнил, что не ел с самого утра, и сглотнул слюну.
— Мавкеш! — воскликнул социалист — в его искаженном бутербродом произношении это надо было понимать как Маркес, — он прожевал бутерброд и продолжил: — Классик — Толстой Эл. Эн., Горький А. Эм., Бедный Демьян. Опаздываешь, Дюма-отец. Народ заждался, исстрадался весь, разносолы не кушают — желают пищи духовной. Где наш Бальзак? Где наш Томас Манн?
— Сейчас накормим, — заверил его Кузниц, похлопал по папке и пошел по длиннющему Константиновскому коридору в сторону кухни, где, несмотря на нетипичные для советского жилья просторы квартиры Константинова, всегда рано или поздно в полном составе оказывался карасе, влекомый, надо понимать, генетическим тяготением советского интеллигента к кухне.
За шедшим впереди социалистом вился аппетитный шлейф из алкогольных, луковых, селедочных и прочих гастрономических ароматов, и все эти запахи достигли предельной концентрации, когда Кузниц переступил порог кухни.
Дамы плотными рядами обсели шаткий кухонный стол, уставленный плодами утренней провиантской экспедиции Константинова с Кузницем. Джентльмены вкушали яства стоя. Константинов разливал напитки, а Шварц громко зачитывал из какой-то потрепанной книги.
— Роман, — читал он, — это большая форма эпического жанра литературы нового времени. Роман является эпосом частной жизни…
Константинов посмотрел на вошедшего Кузница и сказал с укоризной:
— А у тебя что?
— Что-что? — не сообразил Кузниц.
— Является эпосом частной жизни? — строго спросил Константинов и налил ему водки.
— Не знаю, — ответил Кузниц и выпил.
Тема романа как литературной формы была вскоре забыта. Кузниц выпил за это время две рюмки и с удовольствием закусывал, слушая новую дискуссию по поводу отсутствия в городе специального кладбища литераторов. Тему затронула одна окололитературная дама, так же, как и социалист Филимонов, входившая в расширенный состав карасса, и она же предложила Кузницу как литератору вплотную заняться этим вопросом и, может быть, предложить себя в качестве, так сказать, основателя литературного пантеона.
Кузниц от предложенной чести скромно отказался, сказав, что предпочитает воинские почести с салютом и пушечным лафетом. Тогда окололитературная дама предложила эту роль присутствующей поэтессе бальзаковского возраста. Поэтесса приняла все слишком близко к сердцу, и назревал мелкий скандал, который не слишком умело попытался погасить Константинов, предложив тост за социал- демократические идеи, указывающие народу путь в светлое будущее, но чуть не возник другой мелкий скандал, поскольку оказалось, что светлый путь указывают социалистические идеи, в отличие от социал- демократических, которые этот путь, как выяснилось, не указывают, а скорее наоборот. Тут, конечно, встрял Шварц, и спор о социал-демократии разгорелся не на шутку.
О Кузнице и его романе все как-то забыли. Он выпил еще две или три рюмки и совсем было расслабился, но сурово придерживающийся протокола Константинов все-таки заставил его роман читать, и он читал и, кажется, даже два или три раза, но особого успеха не имел, особенно во второй или в третий раз, потому что Шварц параллельно рассказывал о том, как он ставил своему коту катетер и рассказ вызвал живой интерес, особенно у дам.
Ночевать Кузниц остался у Константинова, и всю ночь снилось ему, что стоит он в Стамбуле на центральной площади Таксым и, хлопая себя по бокам руками, как крыльями, пытается взлететь и полететь домой, но ничего у него не выходит, и очень это его всю ночь огорчало.
11. Подкова
Оказалось, Кузниц был прав, когда думал, что стоит ему закончить роман, как что-то изменится, — изменилось многое и сразу. На следующий день после чтения романа снова внезапно и вовсю разгорелась
