война, если не прекратившаяся, то протекавшая до сих пор вяло и где-то далеко. Теперь она снова началась на Ближнем Востоке и почти у самых границ, в Турции, и Украина, отказавшись от нейтралитета, присоединилась к Христианской коалиции. Кузница и товарищей призвали в армию. В общем, как он и думал, в его жизни изменилось многое, а вот роман он так и не дописал.
Обо всех этих переменах и размышлял он сейчас лениво, сидя на скамейке возле здания Международного аэропорта. А вокруг все было точно так же, как три года назад, — такая же холодная и дождливая осень, та же мокрая, в потеках стена аэровокзала, те же раздвижные стеклянные двери, из которых должны были вот-вот появиться Ариель и Хосе.
«Три года или четыре? — думал он. — Трудно сказать — сколько всего было за это время. Нет, все- таки три», — окончательно решил он и посмотрел на небо, где, как и три года назад, висел аэростат воздушного заграждения, почти сливаясь со светло-серыми кромками черных грозовых туч.
Как и три года назад, пылала яркими красками осени роща на противоположной стороне площади, как и три года назад, из стеклянных дверей аэровокзала появились наконец Ариель и Хосе: Хосе — как всегда, мрачный, а Ариель — в состоянии легкой алкогольной приподнятости.
— На Афины объявили посадку, — подойдя, сказал Хосе, закурил и поднял воротник куртки. — Холодно-то как! Брр!
— Афины… Афины, — проворчал Ариель и, помолчав, неожиданно изрек торжественным тоном: — Если ты не был в Афинах, ты верблюд, но… — он назидательно ткнул Кузница в грудь указующим перстом, — но ты осел, если был и не восхищался!
— Я был, — неожиданно для себя сказал Кузниц.
— Восхищался? — сурово поинтересовался Ариель.
— Да нет. Противный город — движение какое-то дикое и смог там страшный — город-то в чаше расположен.
— Я так и думал, — загадочно резюмировал Ариель, а Хосе, играя роль бесхитростного военного человека, давно ставшую для него привычной, радостно уточнил:
— Значит, ты осел.
— Есть немного, — не стал спорить Кузниц и посмотрел на часы. Вылет рейса «шеш хамеш ахад»[80] на Тель-Авив задерживался уже на два часа — об этом только что объявили сначала по-украински, а потом на английском и на иврите.
— Шеш хамеш ахад, — сказал он вслух. Это экзотически звучащее на иврите числительное почему-то очень ему понравилось — оно вызывало у него смутные и, надо признать, дурацкие ассоциации — Шехерезада, бани какие-то турецкие, верблюды, Лоуренс Аравийский.
Ариель, прищурившись, окинул его оценивающим взглядом и сказал:
— Ну, чистый Лев Иудеи!
Кузниц промолчал.
Они летели в Израиль и летели с весьма неопределенной миссией. Командировка эта свалилась на них неожиданно, и Кузниц, по-видимому, не без основания, узнавал в ней руку IAO и Эджби, хотя ребятам о своих подозрениях пока ничего не говорил. Им было приказано связаться с военным атташе в Иерусалиме для получения дальнейших распоряжений, но какие это будут распоряжения, начальство не знало или не хотело говорить.
Вылететь в Тель-Авив удалось только поздним вечером, и Ариель к этому времени достиг уже такой кондиции, что едва уговорили израильтян пустить его в самолет, и когда наконец пустили, он плюхнулся в кресло и вскоре уже храпел. Хосе сел рядом, чтобы, как он выразился, контролировать ситуацию, а Кузниц устроился отдельно, съел довольно скудный по военному времени обед (он же ужин) и заснул, успев перед сном подумать, что вот опять он попал в орбиту армейских дел и все его мечты о творческой свободе останутся такими же нереализованными, как его незаконченный роман, оставшийся лежать дома в пыльной папке. Проснулся он, только когда сели в Тель-Авиве.
Тель-Авив выглядел настоящим прифронтовым городом — это ощущалось уже в аэропорту: несмотря на раннее утро, в здании аэровокзала был полумрак, окна закрывали защитные сетки и щиты светомаскировки, и они едва нашли свою багажную «карусель»; военные в форме разных родов войск были повсюду — стояли в очередях на вылет, собирались группками возле касс и справочных, бродили без видимой цели по залу; многочисленные патрули проверяли у всех документы.
Когда они получили наконец свой багаж и вышли из здания, оказалось, что недавно закончился ракетный обстрел, но разрушений не было видно, только на площади перед аэровокзалом горел подожженный «скадом» автобус — праздничное оранжевое пламя облизывало его почерневший остов и кудрявые клубы черного дыма поднимались в блеклое рассветное небо.
Встречавшие их израильтяне — живчик-майор и мрачный лейтенант из Шин Бэт[81] — чуть ли не бегом потащили их в переулок, запихнули в стоявший там внушительный «хаммер» и скоро они уже мчались под вой сирены по пустым улицам.
— Надо бырзо,[82] — сказал один из встречавших, болгарский еврей Абба Гольцман — вертлявый брюнет с мятыми майорскими погонами, и продолжил на иврите, обращаясь к своему товарищу — мрачному, как и положено переводчику, лейтенанту Леве, фамилию его Кузниц не разобрал.
Толстый лейтенант Лева внимательно выслушал длинную тираду своего начальника, в которой часто повторялось слово «Ерушалаим», и флегматично промямлил:
— За касками заедем — простреливается дорога на Иерусалим, — после чего замолчал и молчал потом почти всю дорогу.
Заезжали куда-то за касками, которые принес шофер и которые оказались всем велики, кроме Кузница. Ему каска оказалась мала, и после нескольких безуспешных попыток ее надеть под насмешливыми взглядами всей компании он положил ее на колени и стал смотреть в маленькое окно джипа.
Война чувствовалась везде — на перекрестках улиц стояли зенитные комплексы, окруженные баррикадами из мешков с песком, а когда выехали за город, то на дороге встречались одни военные машины, и очень часто, с промежутком буквально в несколько километров, их останавливали на блок- постах.
Ехали они «бырзо» в точном соответствии с указаниями живчика-майора, который оставил почти безуспешные попытки общения с ними через немногословного переводчика Леву и переключился на водителя, обращая к нему длинные эмоциональные тирады на иврите, сопровождаемые настолько бурной жестикуляцией, что один раз у майора слетела нахлобученная на лоб каска.
За каждой тирадой следовала реакция водителя — он то включал на полную мощь сирену, с воем обгоняя колонну машин, то совсем выключал ее и джип еле плелся в хвосте колонны. Смысл этих действий оставался для Кузница неясным, и он так и остался бы в неведении, если бы до объяснения не снизошел Лева.
— Мы должны быть в Иерусалиме в точное время, — сказал он, — не раньше и не позже, — и до самого Иерусалима не произнес больше ни слова.
Они въехали в Иерусалим с запада, со стороны холмов, поросших оливами со скрюченными, бугристыми стволами и стройными растрепанными пиниями. Когда дорога поднялась на очередной холм, водитель, повинуясь многословному приказу майора, остановил джип, майор обернулся на сиденье и произнес что-то на иврите, явно обращаясь к Кузницу и его товарищам.
— What is it?[83] — спросил Кузниц.
Очнулся Лева и перевел:
— Мы здесь вас оставим. За вами должны приехать.
— Кто? — спросил Хосе.
Лева перевел вопрос майору, и тот выдал очередную длинную фразу.
— Мы не знаем, — внимательно выслушав начальство, сказал Лева.
— Тебе бы это… в Спарте или где там жить — лаконичный ты наш, — возмутился Ариель. — Кто за нами приедет? Как мы его узнаем?
— Они сами вас найдут, — ответил Лева, не консультируясь на этот раз с начальством.
Хосе возмущенно хмыкнул, снял свою каску и, вручив ее Леве, не прощаясь, выпрыгнул из «хаммера». Ариель, выругавшись себе под нос, последовал за ним. Кузниц положил каску на сиденье и сказал:
