велосипед?' — успел подумать он, опять просыпаясь. Солнечный блеск, принесенного сюда из хулиганских побуждений, ведра. Не прекращающийся стук падающих капель. Потом оказалось, что это стучит, проникшая в дом, птичка, клюет что-то на столе. Какая-то толстая птичка, нечто вроде мелкого дятла. Мамонт матом шуганул его. Обнаружилось, что он лежит на бамбуковых нарах в какой-то хижине, закопавшись в тряпье. Постепенно встает на место массивный кусок жизни: между ним и тем подростком на чердаке.
'Тогда не догадывался я, что в той стране у меня, оказывается, были хозяева. Не догадывался. По молодости…'
Чьи — то размытые следы монотонно бежали перед ним по песку, с чрезмерной тщательностью отполированному волнами. Смутно отражаясь в мокром песке, Мамонт брел по берегу с пустым чайником, в трусах, тапочках и длинных немодных носках. Солнце, стянув кожу, мгновенно высушило сонные слезы на лице, с нерасчетливой силой било в глаза.
'Куда здесь бежать с утра? — рассеянно думал он, глядя на следы. — Торопитесь жить.'
Иногда он наступал в невидимую у берега воду и тогда будто просыпался, резко ощущая чужую среду. В бесцветном коралловом песке после отлива остались лужи с неестественно прозрачной, без всякой примеси грязи, водой. В пальмовой роще он подобрал под одним деревом свежий, еще тлеющий, окурок. Остановился в тени, пытаясь курить.
В голову постепенно возвращались мысли, почему-то вспомнилось пение Кента и то, что он тогда почувствовал.
'И чем же ощущения там, в том мире, отличаются от ощущений здесь? Должны ведь отличаться. Вот мысленный эксперимент… — И почти сразу подумал. — Там, наверху, нет страха перед смертью… И всей, связанной с ней, суетой.'
Совсем внезапно к ногам упал кокос, глубоко врезался в сырой песок. Мамонт посмотрел вверх, оттуда, будто зеленые ядра, летело еще несколько орехов.
'Coconat', — почему-то вспомнил он, прижавшись к стволу. На вершине кто-то завозился, стал медленно спускаться, задом, как краб. Мамонт, напрягаясь для сурового разговора, строго смотрел на чей-то худой, обтянутый серой тканью школьных штанов, зад. Ближе стала заметна, покрытая веснушками, спина спускавшегося, длинные нечесаные волосы. — 'Чукигек!'
Чукигек, не желая спускаться до конца, оглянулся и спрыгнул, ухнул вниз.
— А, бугор! А я смотрю сверху — влачится кто-то, — фамильярно заговорил пацан, подобрав свалившиеся очки. — Идет медленно, такой маленький-маленький… Видал, как я по пальмам научился лазить. Это просто, оказывается. Ты не карабкайся, не цепляйся, а просто ходи, как по крутому склону. Только надо держаться крепче и наступать сильнее… Сегодня мне сон приснился, будто я полетел. Так быстро, лес темно-зеленый внизу мелькает, страшно даже.
Чукигек стал укладывать кокосы на разложенный обрывок рыбачьей сети:
— Я тут от скуки археологией начал заниматься, раскопками. Недавно череп нашел в лесу, какой-то значок, ствол от пулемета…
На вершине пальмы в гуще листьев пел, оставленный там, транзистор.
— Гусей моих сожрали небось? — спросил Мамонт. — Троглодиты.
— Нью-Йорк! Нью-Йорк! — старался вверху Синатра. С тех пор как Мамонт начал слегка разбирать английский, песни стали намного примитивнее.
— На том острове гусей много, еще к Новому Году привезем. А зачем тебе гуси? Проголодался, бугор? — Пацан отвечал в своей обычной манере, торопливо и не задумываясь, будто заранее знал не только ответ, но и вопрос.
— Зачем, зачем! Хотя бы стихи писать, пером гусиным…
— Перья остались.
— Слушай, Чук, а ты тоже не рад, что здесь, на острове, живешь?
Пацан, завязывая сетку с кокосами, как-то неопределенно пожал одним плечом.
— Знаешь, что такое энтропия?.. — не дождавшись ответа, опять спросил Мамонт. — Энтропия — это, по-нашему, закон подлости. Хоть о таком слышал?
— А закон неподлости есть?
— Мне кажется, мы сейчас при нем и живем. Энтропия не такой должна быть. Слишком широкая белая полоса в жизни… Чем платить будем? Ох и плохо это кончится, попомни мои слова. Жизнь, она, как сломанный механизм: вроде даже работает все, крутится, но должно что-то случиться рано или поздно. Вот и гадаешь, что именно… — Мамонт ощутил, что пацан должен воспринимать его слова как старческое назидание и пора остановиться. — Так вот! Один великий человек все время говорил: мудрость — это дефицит, подобно черепаховому супу. Так что слушай мудрого меня… Так ты, Чукигек, все-таки зачем сюда? Как на острове очутился?
— Да так… Как-то неинтересно было там жить.
— А здесь? — Мамонт сбоку смотрел на пацана, через очки щурившегося куда-то в сторону. Давно не чесаные, свалявшиеся в войлок, волосы, выгоревшие до льняной белизны, лицо от сплошной массы веснушек кажется грязноватым.
'Почему я это спрашиваю? — вдруг подумал он. — Я то знаю. Ведь этот пацан — я сам!.. Слабый, ленивый, как там было еще?.. Неприспособленный. А вот еще дальше: ребенок с пониженной энергетикой. Этот еще ничего: по пальмам лазает. Сколько лет прошло… Сколько, сколько!.. Тридцать. И прошло совершенно бессмысленно… Совершенно. Разве так бывает?'
Мамонт вдруг заметил, что Чукигек что-то говорит. И сейчас, кажется, сказал что-то нелепое.
— Ну да, — повторил Чукигек. — Умер Белоу.
— Как это умер? — 'Какой дурацкий вопрос', — тут же подумал Мамонт.
— Разве ты не знал? — Чукигек ткнул пальцем вверх, там еще хрипел транзистор. — По радио вчера передавали. А у китайцев Новый Год в феврале. Четыре тысячи девятьсот хрен знает какой год…
Мамонт вытаращился в морскую даль, потом резко зажмурился, постоял, разинув рот, с закрытыми глазами. Давно уже он заметил, что люди не знают, как вести себя при встрече с чужой смертью.
'И выглядят нелепо, не зная своей роли.'
— …Пожар вроде был на яхте…
'На вид черствый будто, а ведь…'
— …Один кок, говорят, спасся. Выбросило взрывом.
— Не прошел мимо чужой беды, — высказался Мамонт вслух.
— Чего?
— …Ну ладно, давай свои орехи, помогу донести.
Рыболовная сеть, натянутая между двумя столбами, — для игры в волейбол. Красный пожарный щит, неизвестно зачем появившийся здесь.
'Не иначе, для смеху поставили, дураки!..'
Дальше — барак Матюковых. Решетчатые стены из связанных между собой бамбуковых прутьев, занавешенные изнутри циновками. На террасе кто-то сидел, свесив ноги.
Под сваями, точнее это были длинные пни, оставшиеся от срубленных пальм, неподвижно лежала собака, старая черная сука.
'Подохла?' — Что-то защемило внутри. Собака вдруг зашевелилась.
'Жива, жива!' — Растеклось облегчение.
Оказалось, что на террасе сидит Демьяныч. Бризом с моря над ним колыхало гирлянду воблы, рядом на перилах сушился ветхий китель. Старик выскребывал ложкой кокос. На его узкой груди висел крест на пропотевшем шнурке, слева — татуировка, женский портрет. Заметно, что раньше кожа Демьяныча была натянута туже, сейчас лицо его прежней возлюбленной скукожило и перекосило набок. Стоя молча, с непонятным вниманием Мамонт глядел, как странно двигается разбитая когда-то и криво сросшаяся губа старика.
Не здороваясь, Демьяныч скривил и без того насупленное, сильно прокуренное, лицо:
— Помер Белов. Слыхал?
— В тридцать семь лет умирать нескромно. А ведь хороший мужик был! — традиционно начал Мамонт, глядя на трубу русской печки, торчащую из пальмовой крыши.
