— Действительно, бог фарцовки был, — сказал Кент. — Гандонами в Риге торговал и видишь как далеко продвинулся. Высоко даже.
Корейцы рассыпались по берегу, кричали что-то сердитое в сторону американского корабля. Среди них, приземистых, большеголовых, вдруг обнаружился Аркадий, возвышаясь над ними, он топтался в своих пыльных сапогах с какой-то хоругвью. Бегающие по берегу угрожающе трясли палками, мелькал черный мизантроповский флаг с песочными часами. На американской палубе свистели, смеялись, одобрительно махали шапками.
— У братьев по разуму проснулось гражданское самосознание, — определил Чукигек.
— Всем бы советовал заниматься своей частной судьбой, — негромко сказал Мамонт, — а не общественной. Плохой тон. По опыту жизни в собственной шкуре знаю.
За спинами матросов, повисших на планшире, появился выпуклый диск темного стекла, похожий на рачий глаз. Мамонт не сразу понял, что это объектив телекамеры. Корейцы еще активнее замахали плакатами, стараясь обратить на себя внимание.
— Так почему демонстрация? — спросил Мамонт непонятно у кого.
— В каком мире живешь? — ответил вопросом Пенелоп. — Американы решили нас выдать, неужели до сих пор не слышал? Я думал, болтают, а теперь этих увидел, братьев по разуму, и убедился.
— Так! — Он ощутил что-то вроде внезапной слабости внутри. — А эти-то чему возмущаются? — 'Мне какое дело до них?', — тут же подумал он.
— А этих, видать, кто-то попросил повозмущаться.
— Ну все, теперь назад, узкоколейки строить.
Чукигек спрыгнул с пальмы.
— Все на митинг! — вдруг заорал он. — На демонстрацию давай! Три дня к отпуску.
— А ведь точно, — Кент поспешно затоптал окурок босой ногой. Накинув на себя обрывок рыбачьей сети, с неожиданным азартом заскакал по истоптанному берегу. — Наше дело левое и правое. Важнейшим является кино.
Все почему-то двинулись за ними.
— За что трудящихся и негров обижаете? — кричал в сторону корабля Чукигек. — Эх вы! — Оттуда свистели в ответ.
— Руки прочь от острова Мизантропов! — орал Кент, заглушая тонкие голоса корейцев. — Всецело не одобряем. Долой!
В толпе замелькали подруги Кента.
'Никак Марико?' — Силуэт с поднятыми вверх кулаками. Большая голова на тоненькой детской шее. Чукигек уже носился по берегу с развевающимся мизантроповским флагом.
— К позорному столбу! — кричал кто-то. — Все подпишемся на заем!
— Смерть гидре империализма, — вдруг крикнул Мамонт.
— Смерть! — В сторону корабля полетели пустые бутылки. — Свободу частному капиталу! — И совсем уже непонятное. — Неправильной дорогой шагаете, товарищи!
— …От лица прогрессивного человечества… Мы, люди доброй воли… Суровый приговор говнюкам от истории… На хер поджигателей… — Лозунги плавно перешли в банальный мат.
Толпа полуголых оборванцев, выкрикивая похабщину на разных языках, прыгала по берегу.
'А я еще беспокоился, получатся ли из них дикари.'
Внезапно погасли прожекторы на судне, и они, почти неожиданно, оказались в темноте.
— Мизантроп говорит свое гордое 'нет', — пронзительно прозвучало прощальное.
— Ну все, кончен день забав, — сказал Мамонт, оттер со лба дневную испарину, — вакхические пляски, сатурналии, блин.
Сонм корейцев исчез. В воздухе остался запах пыли, к прибрежным кустам был как-то прикреплен самодельный холщовый плакат: 'МЫ А '
— И что, трудящиеся острова Мизантропов?.. — Мамонт, задрав голову, смотрел в небо, особо густо заполненное сегодня вертолетами. — И что, опять на цепь? Вновь в край осиротелый?
— Будем болтаться на одной рее, товарищи джентльмены, — В легкомысленных словах Кента прозвучала невольная растерянность.
— Готов перерезать себе глотку, если это не так. Клянусь Нептуном! — гаркнул Чукигек и загоготал. Он все заметнее подражал Кенту. Пацан где-то пропадал и сейчас вернулся заметно выпивший. — В Библии еще советуют повесить на шею мельничный жернов и утопиться.
Кент покосился на него, но промолчал.
— Теперь в дом залезут, обворуют, — скрипел появившийся Демьяныч. — Кто теперь по острову лазит?
— Из моего дома могут вынести только мусорное ведро, — почти про себя пробормотал Мамонт.
— Это из твоего!.. — продолжал ворчать Демьяныч.
'С возрастом пьянство из области удалого веселья плавно переходит в мученичество,' — почему-то подумал Мамонт, глядя на Чукигека. В последнее время пацан приобрел совсем дикий вид: неимоверно расклешенные штаны и жилет в цветных заплатах, отросшие волосы свешиваются на лицо.
'Неуютно чувствую я себя в собственной шкуре. В сердце булькает что-то, — мысленно пожаловался он кому-то. — И почки… В глазах темнеет.'
— От тела уже ничего не осталось хорошего, — пробормотал он вслух. — Так неблагоприятно относиться к единственному здоровью.
— Чего?
— И не сплю почти, — сердито заговорил Мамонт. — Чем старше становишься, тем сложнее и сложнее на свете жить…
— И пить, — закончил ухмыляющийся Чукигек.
— Чем болеешь? — без интереса спросил кто-то.
— Всем. Из хорошего в организме остался один мозг. Уже не хватает здоровья на безделье… Ладно, у меня дела. Поползу к себе в чулан, подыхать.
— Погоди, дядя Мамонт, не расходись.
Мамонт вопросительно посмотрел на Чукигека. Появился Квак, опять стремительно заговорил о чем-то на своем птичьем языке.
— Он говорит, — пояснил Чукигек, — что Наган клад нашел. Там он, в овраге… В овраге, за японской ресторацией.
— Какой клад?
Мудак захихикал.
'С кем приходится работать', — мрачно думал Мамонт, шагая за Кваком. Сзади захрустели в буреломе мизантропы.
— Оружие там, — наконец, пояснил Чукигек.
— Холодное? — прозвучал во тьме Кент.
— Теплое. Заколебал ты…
— Какое еще оружие? Палицы и бумеранги? Вот гондурас!
Впереди щебетал Квак.
'… Господина Нагана говорить, кушать будут давать. Долг. Деньги потома…' — разобрал Мамонт.
— Пилять, — зачем-то добавил Квак. За время, проведенное на острове, все корейцы полюбили материться по-русски.
— Помню, в войну, — рассказывал кому-то Козюльский, — забежал в деревню одну. Жрать очень хотел. Захожу в хату чью-то, дали мне картошки, капусты там, сала даже немного. А тут полицаи в деревню- патруль… Я на сеновале успел спрятаться, в сарае, а полицаи меня по всей деревне — искать. Один на сеновал залез и давай в сено штыком тыкать. Бьет и бьет… Я оттуда выскочил, кричу: 'Дяденька, не убивай.' Штык тот — прям напротив, в сердце упертый. Плачу.
— И что? Живой ведь, — Пенелоп, похоже, был единственным, кто еще не слышал эту историю. — Отпустил, значит, тебя?.. А винтовку отнял?..
За японской 'ресторацией', маленьким щелястым домиком на сваях, двигались огни. В темноте звучали голоса Пенелопа и Козюльского:
