Появившееся солнце проникало под пиджак, светило сквозь закрытые веки. Издалека — все удаляясь — доносилось:
— Ну что, какой теперь праздник скоро?
— Вроде на твоих поминках собрались гулять…
— Ну, это на девятый день только…
— …Брахмапутра, Брахмапутра, — с неудовольствием повторял Козюльский, будто ему не нравилось это слово.
— …Дафния моя, — твердил рядом Кент. — Это жена моя, Дафна. А может и вдовой теперь считается. Я ее Дафнией дразнил, так рыбий корм звали, в детстве. До сих пор меня на берегу подстерегает. Теперь не дождется…
Мизантропы сидели и лежали на палубе разрушенного тамайевского катера, его недавно оттащили ближе к воде. Рядом купались, опять появившиеся, японки. Почему-то прямо в одежде, они редко и медленно приседали у берега.
Где вы их только берете таких? — пробормотал Мамонт. — Красавицы списанные.
— С материка вестимо, — отозвался Кент. — Выловил у берегов. Самые дешевые, какие были. Эта Элеонора, а эта Нинель.
— Да ну, — засомневался, сидящий невдалеке, на стволе наклонившейся пальмы, Чукигек.
— Шучу, конечно. Это я для удобства придумал.
Элеонорой была высокая и сутулая, немолодая уже, женщина с костлявым потасканным лицом, Нинель — прежняя, с обесцвеченными волосами.
— Волосы покрасила, — высказался по ее поводу Чукигек, — а все равно видно, что нерусская.
— Что вы хотели? — отозвался Кент. — Натуральные бабы. Вам пойдут.
Мамонт смотрел на Элеонору, теперь зачем-то стирающую в стороне простенький лифчик.
'Наверное, это женский инстинкт — сразу стирать там, где есть хоть какая-то вода', — Он подумал, что теперь понимает, почему у южных примитивных народов в вечной моде полногрудые женщины:
'Только там, где они всегда одеты, можно считать красивыми женщин плоских и худых.'
— Некрасивые дочки получились у их родителей. Видать их здесь тоже по пьянке делают, — Мамонт уставился на бурые женские соски, похожие на какие-то ягоды. Японка вопросительно посмотрела на него круглыми по-мужски безресничными глазами. Показалось, что она чем-то похожа на Джульету Мазину.
'У некрасивых людей сходство встречается редко. Тем более между итальянкой и неизвестно кем. Жители Окинавы здесь, кажется, не считаются вполне японцами.'
— Не хотел бы я проснуться утром и увидеть такую рожу.
— Тебе достаточно и такой, с твоим небольшим аппетитом, — отозвался Кент. — Припади к ручке. Перед тобой дама, даже девушка в некоторых местах.
— Девушка, — пробурчал Мамонт. — Таких девушек…
Японки столбиками застыли в воде, молча прислушиваясь к ним. Кажется, Кент был даже доволен, что японки не понимают его, как всякому любящему поговорить ему нравилось слушать только самого себя:
— Жена даже святое, мою коллекцию порнографии, заставила уничтожить, — Кент кивнул на лежащий рядом на палубе журнал с глянцевой девкой. — Я их соседям в почтовые ящики покидал. Пенсионерам — скидка, — Лежа на горячих досках, Кент шевелил зелеными ступнями: свои белые туфли он недавно покрасил зеленкой, а они принялись линять изнутри. — И колеса от сердца, лекарства мои, выбрасывала. Говорит, чтоб скорее сдох.
По берегу ехал корейский подросток верхом на корове. Торопясь миновать опасных мизантропов, горячил корову палкой.
— Всадник бледный, — прокомментировал, глядя ему вслед, Чукигек.
Вдалеке, разбрызгивая лужи, оставшиеся после отлива, строем бежали американцы, скандируя на ходу что-то хвастливое.
— Полузащитники родины, — проворчал Пенелоп, — Эх, срезать бы гадов из пулемета.
— И что делают здесь? — заговорил, до сих пор молчавший, Козюльский. Такое долгое молчание было необычно для него. — Аж сюда догадался добраться американ этот. Большие доллары тратит. Сидели бы дома, водку пили, чем здесь по песку бегать, зря орать.
'В армию идут мазохисты', — Сейчас он испытывал что-то вроде облегчения, глядя на трусящих тесным строем подневольных людей. Ему повезло: его не было среди них, тяжело топающих ногами в горячих сапогах, скандирующих какие-то неуклюжие куплеты: что-то злобное про коммунистов, как он сейчас расслышал.
Вольные мизантропы скептически рассматривали американцев. Сейчас те, выстроившись в шеренги, подпрыгивали, расставив ноги.
— ЧуднАя у них физкультура, — высказался Мамонт. — А вообще, длина жизни меньше всего зависит от зарядки. Детские уловки все это.
— Физкультура, — презрительно протянул Козюльский. — Физтруд и только. Я вот никогда не болел, не припомню.
— Где же ты трудился? На какой ниве? — скептически отозвался Чукигек. — Стакан подымал?
— Не стакан!.. На стройке. Устроился на штукатура учиться. Только мне там пистолет монтажный попался, и захотел я прораба застрелить. Рассчитал все хорошо, правильно, — неторопливо стал рассказывать Козюльский, — чтоб дюбелем его насквозь пронзить и следов своих в ем не оставить. Но мудак тот крепкий оказался, сухой: дюбель в нем застрял. Крику было. Гаду этому что, и сейчас, наверное, живой, а меня зато в места заключения. На самый Восток, на Дальний, исправлять трудом. Потом люди говорили, надо было в глаз его бить, как белку.
Не слушая его, о чем-то спорили Кент и Пенелоп:
— …Да эти на все способны, на все пойдут. Им скажи: съешь человека — поджарят и съедят. А ты говоришь: не решатся.
— Интендант что-то говорил, обещал… — бормотал Пенелоп.
— Обещал! Да только посмотреть на его рожу: вылитый жулик и Берия. Лаврентий Палыч.
— Как говорится, про тюрьму и про суму не заикайся, — поддержал его Козюльский.
Мамонт глядел отсюда, с палубы катера, на заблудившегося внизу краба. Краб не ползет, он легко переступает, замирает, приподнимаясь на цыпочки, не осознавая, что сейчас не в воде и не может взмыть вверх.
— В такие ясные дни вспоминаешь, что сейчас на воле находишься, — кажется, он сказал это вслух.
— А мне иногда не верится во все это вокруг, — заговорил Пенелоп. — Кажется, особенно ночью, будто за дверью не лес тропический, а просто лес — ,прежний, тайга. Будто выйду и сразу очутюсь в поселке, пойду по улице, домой. Те же лампочки на сосновых столбах. За соснами реку видно. Того дома уж нет давно…
— Кто-то жалуется на отсутствие зимы, — опять заговорил Мамонт. — Не знаю… Для меня зима- какая-то аномалия, уродство… Надолго я замерз, надолго, — Он глядел в сторону, где у 'памятника', столба с деревянной головой, клубились, вытекающие из леса, корейцы. Шляпы конусом, сделанные из листьев веерных пальм, темно-землистые лица: самовольно зародившаяся здесь жизнь. Сегодня он что-то хорошо видел все удаленное: можно возникала дальнозоркость? Иногда неожиданно начинали болеть глаза.
'Зрение ломается. Очередной переходный возраст?'
Что-то во всем этом было странное, неестественное. Неестественна была толпа на этом острове: понял, наконец, Мамонт. Рассыпавшиеся по берегу корейцы размахивали теперь какими-то самодельными плакатами, трясли бамбуковыми палками. Мелькнул узкий полосатый торс Квака.
— Люди доброй воли. Разнообразных возрастов и полов, — высказался Кент.
— Чего это они? — спросил Мамонт.
— Номер художественной… Надеюсь, что художественной, самодеятельности.
— Братья по разуму, корейцы эти, памятник основоположнику идолом считают. Великий Белоу. Бог. Работы неизвестного мастера, — с ложной скромностью произнес Чукигек. — Все себе маленьких белоу понаделали, злых духов отгонять.
