всяких там гадов!
— Эх, питие мое, — вздохнул рядом Демьяныч и вдруг упал на четвереньки, попытался достать жухлой рожей до блестящей смоляной поверхности. — Сухое? Сухое что ли? А почему бочка не полная?
— А тебе не хватит? — язвительно сказал, стоящий за ним, Кент. — Заметил… Такой ты, эх, замечательный!.. Кто всех перепьет? На пари. — Кент протиснулся вперед. — Я перепью! — ответил сам себе.
'Он пьет одно стаканом красное вино', — некстати пришло в голову.
— Эх, цирк зажигает огни, — непонятно воскликнул Кент. И вдруг прыгнул, грузно ухнул вниз. И сразу, как очищенные картофелины, посыпались за ним, уже голые почему-то, мизантропы. В бочке быстро стало тесно.
— Вообще-то, по этикету раки идут к вину белому, — уже рассуждал, плавающий внизу, Чукигек, обняв вареного лангуста. — А вот лягушка, равно как и курица…
— Давай к нам, — кричал снизу Мамонту Кент, держащий над головой бутерброд с сырой сосиской. — Проверим закон Архимеда.
— Искупайся, Мамонт. Неплохое вино — годится!
— Как парное молоко.
— Не вино — деликатес!
'Да не минет меня чаша сия', — опять что-то нелепое в голове.
— Не перепились еще богатыри на Руси…
— Какая вокруг здесь Русь?. Пораскинь этими самыми… Как их? Мозгами.
— И назначить министром по делам пьянства и алкоголизма, — слышалось за стеной. ('Что бы это значило?') — Кого? Козюльского Семена. Вот кто умелец, талант сомнительный, но неиссякаемый. Где он, кстати? Пропал где-то.
'В конце концов оказалось, что жизнь — это только физиология, череда разнообразных мучений тела. Неожиданно мучения кончились… А теперь что — удовольствия пошли?'
— Дай мне в морду, — опять звучало за стеной.
— Да я, по правде, и сам хотел.
— …А еще по-итальянски пьяный — значит тихий. — 'Это, конечно, Чукигек.'
— Неизвестно, как там пьют, в этой Итальянии…
Вверху кто-то зашевелился. На балках, под крышей 'дачи' Аркадия, кажется, на прежнем месте, возилась, белела в темноте полосами тельняшки, обезьяна.
'Как ее звали?.. Лениниана Псоевна, да,' — Он лежал на мешках с кофе. Кофе, наверное, еще тот. — 'Предыдущий'. -Даже сейчас, пьяный до полного размягчения, он ощущал его запах. Запах уже не прежний, острый, свежий — кофе пахнет прелым, будто землей.
'Вот засну сейчас и что приснится тогда? Какие сны? Какие-нибудь земляные, загробные какие- нибудь', — Закрыв глаза, он наблюдал за плавающими под веками кругами и какими-то красными точками. Точки, лампочками светящиеся во мраке, постепенно лопались и исчезали. От двухдневной усталости не ощущались мешки под спиной, сознание будто висело само по себе — без тела.
По ту сторону стены все раздавались голоса мизантропов:
— Плаваю, плаваю в бочке, смотрю, а Чукигека рядом нет. Ну, думаю, пить бросил, утонул пацан. Так что я тебя спас, с тебя бутылка.
— А что, в бочке ничего не осталось?
— Откуда. Это же вино — не вода… Было.
— Да, какая-нибудь тонна-две…
— Тоже мне, седьмой подвиг Геракла…
Диссонансом возник новый взволнованный голос:
— …Сгорел от водки, почернел весь… Точно говорю, помер Козюльский.
— Дикий ты юмор шутишь!..
'Сам ты помер, — сквозь сон подумал Мамонт. — Совсем мозги пропили.'
Крики и шум отзывались болью в голове. Кто-то заглянул в двери. — 'Нашли, козлы комолые!'
— Просыпайся, бугор, похмеляйся — дело у нас, надо Козюльского хоронить, Семена.
— Пошел ты, — не желая пробуждаться, разозлился на глупость Мамонт. — Ступай, ступай. Иди на хер! — Но в двери уже лезла галдящая пьяная толпа. Целиком побывавшие в вине мизантропы испускали такой запах, будто дышал целый вытрезвитель алкоголиков.
Американское судно опять стало далеким. Уютно, по-домашнему, горели там огни иллюминаторов. В небе неестественного желто-зеленого цвета, будто на плохой фотографии, уже кружились черные летучие мыши.
— К нам шел, да не дошел вот… — рассказывал кто-то.
— Да нет, дошел, — возражал другой. — Насосался из бака, видать. И как только там спирт учуял? Я смотрел, досуха высосал. Видишь как почернел, сгорел с этого спирта.
Мизантропы подходили к берегу, к мехплоту, у него уже стоял Аркадий с незажженным большим фонарем, похожим на пластмассовую канистру. Оказалось, что за плотом лежит тело, мокрый оскалившийся труп. Остановившийся Мамонт глядел в лицо с отвалившейся челюстью. — 'Насосался из бака и заглох,' — все твердил кто-то. Аркадий присел, приподнял веко покойника: 'Все, закончилось веселье!'
Волны захлестывали ноги покойника.
— …Чем тут помянешь? — звучало за спиной.
— У меня спирт есть, муравьиный, правда. И мало, конечно.
— Давай. Выпивка плохой не бывает. И Аркашка еще нальет — дело святое. Ну как, феодал?
— Догулялись, ебио мать. Сволочи! Пропили Семена.
'Ну вот, первым ушел из тела своего.'
— Доску на гроб только у тебя, Аркадий, можно, — заговорил Демьяныч. — Я сам Семену и пирамидку сколочу, со звездой.
— Казака смерть либо на колу, либо на пиру. — 'Если бы Семен меня услышал, — обиделся, — тут же подумал Мамонт. — Казаки ведь враги его были.'
В яме стоял, откуда-то взявшийся, наскоро сколоченный, гроб. Совсем неглубокая могила, выкопанная, обессилившими от пьянства, мизантропами. В гробу скорчился Козюльский, сейчас переодетый в чистую белую рубашку. Подвязанная бинтом челюсть, на лбу — венчик из каких-то мелких орхидей. Бесполезное и нелепое, покинутое человеком, тело.
'Пока не пришла к ним разлучительница всех собраний, смерть. Свежая могила. Вот гнусное словосочетание. Свежее кладбище даже.'
— Нация — это народ и его могилы, — заговорил Мамонт. 'Откуда такие слова в голове берутся?' — Первая смерть. Будто символ — был остров Мизантропов раем, а стал островом. Вот так, Семен… Что видишь ты сейчас в мире теней? — 'Вот бы кто-нибудь записывал мои слова.' Но никто не записывал и даже не слушал его. — Где ты сейчас? В одиночестве пробираешься во мраке по камням, по скалистому берегу Стикса? Или уже пируешь за столом с новыми друзьями и в этот момент принимаешь из рук Одина чашу с самогоном?
'Звучит очень по-нашему, в духе мизантропов.'
Не слыша Мамонта, рядом твердили свое:
— …Ну ладно, Семен, не взыщи.
— Теперь не взыщет.
Мизантропы стояли у могилы, освещенные светом факелов. Факелы придавали всему неуместную, средневековую какую-то, торжественность, о ней вряд ли подозревал кто-то кроме Мамонта. Сзади тихо плакали японки. Из мизантропов не плакал никто, только Кент как-то странно кривился, будто боролся, не давал возникнуть какой-то гримасе. Вдруг оказалось, что он переживает смерть Козюльского больше всех.
'Взаимное соперничество закончилось за смертью одной из сторон.'
Гроб заложили досками, поставили сверху его любимый котелок, на дне его переливалось немного спирта.
— Прости, Семен, не таких ты похорон достоин… Отмучился, бедняга, — Демьяныч поднял и бросил в
