— Да любой облик… Сюрприз для новичков. Опять антр ну, женщин это деморализует. Смешно. Первое их желание там, у нас, стать необыкновенно изящной. Идеальной. Иногда странно они этот идеал представляют. И привлекательной. Для мужчин, конечно. Хотя какие уж в аду мужчины. Забавно: каково оказаться без плоти тому, кто интересами этой плоти только живет. Многого не хватает в аду. Никакой цивилизации. Хотя некоторым у нас нравиться больше, чем здесь, на поверхности. Дело вкуса, конечно.
Иногда, периодами, в этой речи что-то исчезало, потом оказывалось, что смысл, хотя слова звучали, вроде бы, по-русски. Кажется, они даже говорили одновременно:
— У нас тут один чувак поет хорошо, — твердил Мамонт. — Как-то слушал его, и будто какая-то трещина в ваш космос приоткрылась. Тогда понял, что такое 'божественный промысел' и еще 'музыка сфер'. Узнал, что дальше где-то есть эти сферы.
Черный в темноте что-то говорил, кажется, соглашаясь.
— Вы рассуждаете так же как я, Ваше величество. А я то думал, что я один умный, — Становилось все жарче, нездешняя адская жара пекла сбоку. Резко обожгло руку, очнувшись, он понял, что попал этой рукой в угли костра.
— А хорошо здесь пьяному: где упал, там и спи: тепло… — доносилось откуда-то. Мамонт еще не понял в каком из миров прозвучали эти мудрые слова. В голову проникал запах пыли.
'Опять пьяный? Когда это я?'
— А где интендант? — раздавались голоса.
— Еще один любопытный. Ушел. Удалился к месту службы.
— Я думал вчера, помрет интендант, околеет с вина.
— Сбежал гад. А то бы помер, конечно. Совсем гнилой был. Зато, как видишь, Семен к опохмелению ожил.
— Значит научились мертвецов оживлять.
— Да, только скрывали открытие от народа… Хорошо погуляли на твоих похоронах, жаль, тебя не было с нами.
— А ты кровь не пьешь?
— Нет, кровь не люблю, — хрипло зазвучал голос покойного.
— А водку?
— Водку буду… Да живой я, живой. Советским языком тебе говорю.
— Мы тебе, в чифирбак твой, спирту налили, по новому обычаю острова Мизантропов. Ибо старых обычаев у нас нет.
— Спирт ваш я еще в могиле выпил. Лежу думаю: вот и дождался собачьей смерти.
— И котелок не забыл. Смотрю идет мертвый и котелок свой к груди прижимает. Нет, мелко мы тебя в этот раз закопали. Ты зачем выкопался?
— Выпить захотел и выкопался, — звучал недовольный голос покойника. — Зарыли гады. Лежу, закопанный, и думаю: ну вот и пришла она, смерть. Крепко в голову ударило, да…
— Зато теперь сто лет проживешь.
— Да, не принимает меня земля.
— Что ты мне кружку свою суешь? — недовольно заворчал рядом Кент. — Ну и мощный же придурок.
— Штрафную мне давайте, — простужено сипел Козюльский. — Побольше… Полнее лей, давай.
Лежать дальше как-то не имело смысла. Мамонт с трудом сел. Было светло, но еще прохладно. Рядом стоял с пустой кружкой живой Козюльский с незнакомым, опухшим до неподвижности, черно-синим, как у вурдалака, лицом.
— А, Семен, — с трудом сказал Мамонт, преодолевая похмельную слабость. — Давно тебя было незаметно. Ты же умер, — добавил он нелепую фразу.
— Вот и я ему то же говорил, — мрачно сказал Кент. — Не признается.
— Да не, не умер, задержался, — прохрипел Козюльский. — Поторопились вы меня закопать. Не добил меня еще алкоголизм. Говорят, вот и Иисус Христос тоже когда-то воскрес… — начал он.
Мамонт сморщился, пережидая приступ стыда:
'Небось, лежал и слушал, что я вчера говорил', — Внутри закипало похмельное раздражение.
— Совсем мозгов у этого не осталось, — пробурчал Кент. — В тех местах, где должны были быть.
— Опять не рад, — медленно сказал Мамонт. — Все ворчишь. Обнял бы друга.
— Я не некрофил, — недовольно пробормотал тот.
Ближе подошли, стоявшие в стороне, Пенелоп и Чукигек.
— Ну как там, на том свете? — поинтересовался Пенелоп. — Искупался в котле с битумом?
— В первый раз до смерти упился, — с непонятной гордостью хрипел Козюльский. — Закопали гады…
— Зато уж теперь твердо на путь исправления?..
— Да нет, — не сразу серьезно ответил Козюльский. — Видать, так и буду… До следующей смерти.
— Ох и погуляли. Ударными темпами. Стакановцы, блин.
— Меры в этих делах не знаем и знать не хотим, — высказался Чукигек. — Преувеличенная была доза.
— Мы, мизантропы, существа такие, на спирту живем, на спирту, — почему-то оживился Козюльский.
Сзади зашевелились. Кент уже булькал там чем-то. Мамонт протянул руку, после бесконечной паузы ощутил в ней стакан.
— Ваш утренний спирт, сэр!
Стакан показался неестественно толстым и шершавым. Обожженные нервы передавали в мозг что-то искаженное.
'Прикосновение к прекрасному'.
— Как говорится, с добрым утром, — внимательно проследив за ним, произнес Козюльский. — Давно тебя трезвым не видел. Совсем не просыхаешь, пьешь ты необоснованно много.
Откуда-то взявшийся Тамайа сунул в руку горячий, нагревшийся в песке у костра, помидор.
— Один раз хоронили тоже, — уже рассказывал что-то Пенелоп. — Загуляли прямо на кладбище, утром очнулся, смотрю покойник наш из могилы ползет. Хотел его лопатой уебать, хорошо, разглядеть успел- другой это мудак, с другой стороны сосед. За могильное рытье получил самогону, выпил и в ней же ослабел до утра. Где, где… — отмахнулся он от вопроса. — Хрен знает куда дели его, я не искал. Да ему то все равно, покойному-то.
Сам внезапно ослабев, Мамонт закрыл глаза. Внутри, в области поясницы, что-то неестественно и болезненно разбухло, будто вот-вот готово было лопнуть.
'Закурить что ли? Или заснуть опять?' — Натянув пиджак на голову и поджав ноги, он боком лег в песок.
— И у нас точно так же было, — теперь рассказывал Козюльский. Голос его звучал все бодрее. — …У него через слово было: 'Слышь? Слышь?' Спрашивает и спрашивает. Так и прозвали его. А знаешь от чего он помер? Знаешь? — почему — то пристал он к Кенту.
— Откуда я знаю, — с неудовольствием отозвался тот. — Я с твоим другом и рядом не лежал.
— Ведь смеяться будешь — отчего, — Козюльский табачно закашлял, харкнул. — Повесился на шнуре от лампочки. Я его первым и увидел. Захожу, вижу: висит Слышь и ноги в дырявых носках болтаются. Помер совсем, — Кто-то затормозил его вопросом. — Ну как отчего. Оттого… От жизни, жизнь такая… Помню, собрались мы его хоронить, на похоронах выпили… потом еще выпили, самогонку нашли, много самогонки. Неделю пили, песни-пляски пошли. Песни поем, пляски пляшем, один Колька смирно лежит. Мертвый, трезвый и 'слышь' не говорит… Ну, вонял, наверное, — опять отвечал кому-то Козюльский. — Не помню, пьяный был. Все пьяные были, не чуяли ничего, может и сами воняли… Только милиция и остановила веселье наше, — Козюльский помолчал, потом счел должным добавить. — Все пропили в доме у покойника, только он сам и остался, в гробу, на двух табуретках. Такие случаи часто бывают, — философски закончил он.
