Где-то прозвучал непонятный чужой здесь звук. Внезапное чувство опасности толкнуло изнутри, будто судорога от удара током. Собравшийся закурить, Мамонт замер, осторожно разжав руку, выронил сигару. По земле потянул к себе свою тяжелую длинную винтовку. Какая-то тряпочка, бархатистая на ощупь, почему-то не отрывалась от ствола. Оказалось, что она цепляется за винтовку лапками, это неуместная уснувшая бабочка.
Где-то звучала человеческая речь, фантастическая именно оттого, что была подлинной, настоящей. Еще неразличимая, не разделенная на слова; слов этих не разобрать, но отчетливо знакома интонация: русский мат. Черные! Вот оно- что-то непонятное, белеющее в темноте. Светлое явно сдвинулось, окончательно обозначив себя как реальность. Голоса черных звучали громко, там не таились. Множество — так много! — фигур, темных, без лиц, двигалось прямо сюда, на него, покачиваясь, будто нелепо подпрыгивая, на вспаханной земле. Неуместная мысль: как неуклюже устроен человек на своих двух ногах. Мелькнул огонек то ли сигареты то ли фонаря. Блеснула запрокинутая вверх бутылка. Одна разбухшая мысль будто завязла в голове: 'Меня хотят убить'.
'Винтовка как прибор для ликвидации страха', — Мамонт пристроил ее на бамбуковой перекладине ограды и уже давно ловил в прицел кого-нибудь в темноте. Ночь вовсе не иссякла, не кончилась. Все! Он крепко прижал к плечу приклад и, еще нажимая курок, понял, что попал. Сейчас тот, напротив, упадет. Хлестко ударил, как всегда внезапный, выстрел. И в этой темноте он увидел, как его пуля вдалеке ударила в согнутую в подъеме ногу. Отчетливо блеснули какие-то светлые осколки. Крик заглушили сразу ударившие в его, Мамонта, сторону выстрелы. В листве сзади наперебой защелкали разрывные пули. И тут же — откуда он взялся? — сбоку от Мамонта возник, заработал чей-то пулемет, — кого-то из мизантропов. Длинные светящиеся пули прошли над черными, сразу попадавшими на землю и слившимися с ней, будто исчезнувшими. Оказывается, ночь не ушла, было еще темно. Мамонт услыхал чей-то крик сбоку от себя, кажется, Кента; выстрелы послышались с другой стороны и еще где-то, даже сзади. Стало заметно, что черные с непонятным упорством ползут вперед, вспышки их выстрелов обозначили где они — уже совсем близко.
Пули летели над головой, брызгами отлетали от искореженного пулемета, с визгом вращались вокруг. Мамонт лежал, символически спрятавшись за столб изгороди и вдавившись лицом в землю. Черные стреляли непонятно долго. Какой-то куст сзади трясся и колыхался от выстрелов, будто вращался на одном месте. Пули все цокали в смятый, как лист бумаги, диск пулемета. Кто-то там, впереди, еще не верил, что убил его, Мамонта.
Ответный огонь мизантропов давно уже прекратился. Оказалось, все черные, не прячась теперь, стоят на краю, огороженного бамбуковыми жердями, леса и непрерывно стреляют в глубь его.
Черные бессмысленно стреляли и стреляли. Рядом с Мамонтом остановился кто-то, автомат грохотал прямо над головой, выталкивая черный дым и разбрасывая гильзы. Наконец, огонь стал утихать. Где-то кричали, кто-то требовал прекратить эту пальбу.
В ушах звенело. Как всегда, в тишине будто сильнее запахло порохом, горелым железом. Рядом уже топталось, как оказалось, несколько человек. Мамонт лежал, то ли притворяясь мертвым то ли надеясь, что его не заметят. Он сам еще этого не понимал. Кто-то молча подошел, встал над ним.
— Ну что, долго еще будешь валяться? — Не хотелось в это верить, но это говорили ему. — Вставай!
Сразу онемев всем телом, Мамонт, будто через силу, стал подниматься.
'Вот бы все это опять померещилось.'
Черный, не дав подняться окончательно, схватил его за волосы:
— Смотрите, матерого поймали!
С чудовищной, будто не на человеческий череп рассчитанной силой, обрушился удар ногой. Опрокинутый на землю, Мамонт поднес руку к голове, уже поймав себя на том, что боится не лишнее ли это движение, не слишком ли смелое. По голове текло жидкое, кровь.
— Как в мяч! Как в мяч! — ликовал кто-то рядом. — Ух и дал!
— Чего там? Кого победили? — раздался другой, приближающийся, голос.
— Мамонтовца поймали, товарищ капитан-лейтенант.
— Да не мамонтовца, — возразил кто-то. — Вроде самого. Точно, матерый гад!
Из темноты вышел кто-то незнакомый, с густыми усами, с толстой веревкой, почти канатом, в руках.
Вокруг собирались, брели сюда по вспаханной земле черные:
— Правильно, давай вяжи его.
— Чего его вязать, — ворчал усатый, обдав перегаром, накинул петлю Мамонту на шею. — Сразу на ней этого бы и повесить.
— Успеем, — небрежно возразил самый старший, видимо офицер, до этого молча стоявший в стороне. — Не торопись.
— Правильно, не веревкой его вязать, — Подошел кто-то сильно пьяный. — Еще сапогом его по башке казнить. Растоптать, в землю втереть козла!..
Не слушая его, усатый затянул петлю, связал руки Мамонта спереди, сильно, с раздражением и злобой, дернул веревку. Мамонт оглянулся на старшего, наблюдавшего за ними.
— Никак вас, гадов, не добить, — пробурчал тот.
В лесу уверенно сновали, переговаривались черные, пробегали мимо к небольшой толпе, темнеющей дальше в поле. Кто-то вскрикивал и матерился там, в ее центре.
— Вот, велели принести, — доложил офицеру кто-то остановившийся, держащий под мышками охапки знакомого тряпья. — Одеяло или что-нибудь — замполита понесем. Без ноги, видать, остался. Жалко, — как-то неуверенно добавил он.
— Поищи, есть у них там бинты, какой-нибудь гипс?
'Есть!' — чуть не сказал Мамонт.
В руках у офицера появилась бутылка виски с косой золоченой этикеткой. Офицер надолго приник к ней. Матрос с тряпьем почему-то не уходил, стоял внимательно глядя на горло пьющего. В глубине леса будто зажгли свет.
— Подожгли уже, — сказал матрос. — Да у них там и не было ни хрена, в бомжатнике этом.
— Ладно, уносите замполита, он сам пусть там командует. А нам идти надо. Остались еще дела.
Черный все время дергал за веревку. На перекопанном поле будто только сейчас возникли, ставшие видимыми, ростки арахиса. По ним шли черные с Мамонтом сзади, на веревке, куда-то торопились с непосильной для него скоростью. В сумерках, освещаемых морем, блестели их мокрые от росы, будто вдруг ярко начищенные, сапоги. Все еще сумерки. Оказывается, времени прошло совсем мало. Он чувствовал как постепенно появляется, набухает, гигантский, в пол-лица, синяк. Как — то особо ощущалась пустота в этих связанных руках. Руки сами по себе ощущали, что в них должно быть какое-то оружие. Черный с веревкой нес его пулемет, сейчас без диска. Подгоняемый дерганьем петли и матерными угрозами Мамонт будто тоже торопился куда-то.
Большое открытое пространство. Поле все не кончалось. — 'Чем? Неужели ни один мудак не видит?'
'Ну и как теперь?' — Сознание сопротивлялось реальности, отчего окружающее казалось ненастоящим, будто еще один сон. В голове один за другим рождались планы спасения, все нелепее и нелепее: панические судороги, замороженного будто, мозга. Вот черные вереницей заходят во двор Аркадия и один за другим проваливаются в яму из-под вина. Может еще и плавают в прокисших заплесневевших остатках. Каким чудом сохранившихся? Ну, может в скопившейся дождевой воде. Почему-то разыгралось воображение. Появляется обезьяна Псоевна с лопатой и засыпает беснующихся в бочке черных землей.
'Землею… Даже мечты будто ненастоящие, рисованные. Мультфильм какой-то. — На краю поля показалась крыша дома Аркадия. — Вот и осуществление мечты. Накликал.'
Дом приближался, будто вылезал из-под земли. Мамонт давно не был здесь; рядом с домом появилось новое крыльцо, белеющее свежим деревом. Потом стало видно, что окна выбиты, зияют чернотой, все заметнее — дыры в крыше. Пулевые, хорошо знакомые Мамонту, и еще какие-то, разные.
Сразу стало понятно, что Аркадий там, у себя, — черные отсюда, издали, стали выкрикивать угрозы.
