Стал слышен ручей — шум бурной разлившейся воды. Под ногами появился мусор: мокрые окурки, обрывки газет, деревянный корпус знакомого матюковского граммофона. Мамонт подобрал конверт — некогда письмо какому-то Яковлеву из Нижнего Тагила. Они с черными практически по очереди ходили к этому ручью.
Появились мостки, деревянные, из настоящих хороших досок. Недавно черные все здесь благоустроили, как выражались местные, 'оборудовали'. Ручей вытекал теперь из импровизированной трубы: минометного ствола. Под ним был выкопан маленький бассейн, чтобы можно было зачерпывать воду ведром.
— Вот здесь я черного штыком заколол, — сказал Козюльский.
Мамонт вспомнил, что тоже недавно наткнулся на черного — увидел одного, сидящего под кустом и хлебающего кашу из жестяной банки.
— А я вот не стал убивать, — высказался Мамонт вслух… -Зачем? Теперь уже какой смысл.
'Не поможет,' — подумал он.
— Хоть на материке от вас отдохнул, — заговорил Пенелоп. — Теперь там все меня знают. Уже в магазине стали скидки делать и на базаре не обсчитывают. Хорошо жил. Все там про вас спрашивают, интересуются… Скоро третью годовщину отпраздную, как здесь дурака валяю, — добавил он. — Война уже год. Сегодня ровно один, я запомнил. Никогда не думал, что так долго дергаться сможем.
— Жрать хочется, — мрачно пробормотал Козюльский.
— Ничего, терпи. Все равно жизнь уже кончается.
— И это называется жизнь?
'Утешайся тем, что сейчас лучше того, что будет. Потом будет еще хуже, — подумал Мамонт, но ничего не сказал. — Есть ли смысл говорить, если заранее знаешь ответ.'
— Ну где они, куда делись? — заговорил он. — Заготовители эти? Добытчики, блин? — Он сам услышал в своем голосе истерическое нетерпение, будто скоро все обязано было закончиться завершением трудов: едой. Остальные мизантропы, как в прежние времена, отправились на корейские поля и сейчас бродили где-то там.
Возле ручья, от которого отошли трое мизантропов, что-то шевельнулось. Мамонт резко повернулся. Черепаха, вертикально вытянув шею, с тревожным любопытством смотрела в их сторону.
Берег моря был усыпан самыми разнообразными гильзами. Будто закопанные там внизу, они вылезали из размытого песка. Мизантропы шли по берегу зигзагами, глядя под ноги, надеясь найти бутылку с выпивкой. Море все еще выбрасывало, когда-то попавший в него, груз Тамайи. Бутылок было много, но все пустые.
Далеко на берегу появились маленькие фигурки. Трое шли навстречу. Оказалось, что Кент и Чукигек волокут по песку самодельный мешок из сети с собранными здоровенными орехами морской пальмы. За ними шел Демьяныч, сегодня — видимо от дождя — в корейской соломенной шляпе конусом, с корзиной на спине. Он нес ведро, ржавое, с непонятной надписью 'Е4'. Мамонту показалось, что он уже где-то видел его. Вблизи орехи были похожи на булыжники.
— Ну, чего набрал? — крикнул, выходя вперед, Пенелоп.
— Киви всякие, маракуйи там, — Подошел Демьяныч. Присев, он тяжело сбросил с себя корзину.
— Ерунда это. Вот бы клюквы сейчас, брусники, морошки хоть.
— Клюкву здесь расти не заставишь.
— А я сейчас семечек хочу, — произнес Козюльский. — В красной партизанке мы их так, с шелухой, варили. Как кашу. И ведь вкусно было.
— На Дальнем Востоке травы морской было съедобной до хера, — сказал Мамонт. — Я собирал.
Никто ему почему-то не ответил. Мизантропы отошли дальше от берега, под деревья. Мокрая одежда стала грузом. Наверху, на склоне, раскачивались от ветра кусты магнолии. В дождь цветы стали похожи на развешанные на ветвях цветные тряпки.
— Холодно. Как будто сейчас снег пойдет, — сказал Демьяныч, уминая пальцем махорку в маленькую самодельную трубочку.
— Из листьев табака сигары можно вертеть, — заговорил Чукигек. — На поле Аркадия, возле пожарища, вроде он, табак, растет. А на Кубе вот только бабам их разрешают делать. Выбирают самых толстых негритянок, так они на ляжках листья и сворачивают.
— Ты, Чукигек, махорку не понимаешь. Где тебе, — высказался Козюльский, следя за пальцем Демьяныча. — Листья — это с жиру. Со стеблями надо — ядренее выходит. Вот у бати моего специальная машинка была: он листья, стебли, все вместе, подряд, крошил. Маленький сундучок у него для махорки был; под кроватью держал. Ну мы, конечно, с братьями таскали, курили. Вот то махорка была!
— Ладно, — сказал Демьяныч, доставая фарфоровую китайскую табакерку. — Разбирай последнее. Здесь уже и беречь нечего.
Махорочный дым плавал под кронами деревьев, будто в холодной комнате. Мамонт вынул свою последнюю папиросу 'Север'. Вкус табака после недавней малярии был непривычным и противным.
— А для меня та, прежняя, война вся с запахом махорки связана, — говорил Демьяныч. — Везде: в любой избе, в поезде, в машину залезешь — и там махоркой накурено. Потом, после войны, где-нибудь учуешь махорку и сразу фронт вспоминается. А дальше постепенно как-то пропали эти махорочные люди.
Издалека приближался необычный для этих мест звук: грохот и завывание мотоцикла. Послышались крики, кто-то орал что-то неразличимое, но явно ругался и угрожал. Мизантропы молча слушали.
— Козлы комолые! — Голос приближался. — выходи, бандюги! Выходи, бля! Колоти гробы — Колька Подсвешников пришел.
— Все время теперь катается пьяный, — наконец заговорил Козюльский. — До сих пор обмывает.
На той стороне долго уже не прекращались разговоры — слухи дошли даже до мизантропов- об необыкновенной спекулятивной афере какого-то капитана КГБ. Он умудрился запустить щупальца вглубь враждебного материка и каким-то образом купил там мотоцикл, настоящий, японский. 'Хонда'.
— Сдохните здесь все, — послышалось еще ближе. — Здесь вас, козлов, зарою! Колька вас, бля, всех на кукан насадит!
Мамонт, наконец, увидел мотоциклиста, издали мелькающего тельняшкой. Мотоцикл приблизился, истерически взвыв и разбрызгивая песок, круто развернулся невдалеке — ,кажется, чуть не упал.
Мамонт не разбирался в мотоциклах, но этот резко разочаровал, был меньше и дешевле, чем там, в слухах, показался сделанным без особых подробностей, как будто худощавым. Капитан орал все то же, глядя вверх, в лес на вершине обрыва:
— Ну чего прячетесь? Выходи, козлодои!
— Стрельнуть что ли в него? — вопросительно произнес Козюльский.
— Зачем, — тут же отозвался Мамонт. — Не нужно. Одним больше, одним меньше…
— Хоть одного мудака, хоть одну жизнь сэкономим, — вроде бы согласился Демьяныч. — Хотя бы такую.
Мотоцикл пронесся совсем рядом, обдав их синим дымом. Герой слухов так и не заметил, не особо прятавшихся, мизантропов. Вблизи быстро промелькнуло его лицо, вытянутое, с преувеличенной челюстью, как будто немного обезьянье. Его крики доносились уже издалека. Мамонт чувствовал растекшееся внутри облегчение: наверное, оттого, что его послушались, с ним согласились.
Козюльский, деловито и даже торопясь, словно его ждали неотложные дела, докуривал свою большую самокрутку.
— Хватит бегать, я там у пресного залива улиток присмотрел, много.
Пресным заливом он, кажется, называл устье ручья. Мамонт, почти забывший о голоде, сразу почувствовал грибной вкус улиток во рту.
'На любой войне голод обязателен. Кажется, тайцы считают, что голод красного цвета. Как кровь, как огонь. Цвета войны.'
Мизантропы, оставляя за собой борозду в песке волочившимися орехами, подходили к этому устью. Давно обогнавший других Козюльский успел перебраться на ту сторону. Он висел на склоне прибрежной скалы, босой, в подвернутых штанах, тянулся вверх, выковыривая какие-то камни. Они со стуком катились вниз. Не сразу Мамонт понял, что это вовсе не камни, а раковины, моллюски.
