– Я проникну в нее, это единственный способ иметь женщину при себе длительное время.
Справившись с накатившим шоком, Ева сдержано интересуется:
– Сынок, а ты не слишком загнул с эпатажным экспромтом?
– Включи воображение, мамочка! Отбрось шаблоны и злость на мое предполагаемое хамство. Я поживу в ней месяцев девять, потом рожусь и она будет любить меня долго-долго, пока я не вырасту в трудно управляемого подростка. Так что ближайшие десять лет ты обо мне не услышишь, не волнуйся. Будешь скучать? Молчишь. Что, трудно представить, как я – весь, целиком – превращаюсь в микроскопического сперматозоида?
Ева представила и засмеялась.
– Зря смеешься. Для человеков это будут трудные десять лет. Мне пора. Ты отличный сыщик.
– Согласна, повелитель человеков. Ты обо мне все знаешь, а я о тебе – ничего. Расскажи хоть что- нибудь!
– Я красивый, умный и добрый. Люблю мастерить и играть в прятки. Любимое животное – черепаха. Любимый цвет – красный.
– Цвет крови?
– Точно. Теплый и густой красный цвет.
Глава пятая. Расставленные ноги женщины – врата небесные?
«Уподобиться можешь ли женщине,
что безучастно отпирает и запирает врата небесные?»
Во сне опять падаю вниз. Перед сном я долго вспоминала все ужасы, которые могут присниться: мужчина в шляпе сзади, в толпе за мной, за мной! Потом еще две руки, ощупывающие окно с той стороны. Если все это вспомнить, то не приснится, но я не успела вспомнить все, и вот результат: опять валюсь с каких-то ступенек.
Я жду Су. Все дело в этом. Я жду ее с вечера, странно – с какого именно вечера я ее жду? Если со вчерашнего, то это неправда, – я жду ее со всех предыдущих вечеров и после всех вечеров, которые будут, а Су всегда приходит утром... Как совместить вечер-Су-утро? Ожидание представляется мне голодом: я будто уныло осматриваю холодильник и уговариваю себя отвлечься чем-нибудь. Вчера была газета. Я вытащила из ящика рекламную газету, чуть не заманилась, но вовремя очнулась и сунула в ящик рядом. Су говорит, что у меня аллергия на газеты. Она любит их нюхать, ей нравится запах типографской краски.
Ключ в замке. Пришла Су.
– На улице идет дождь. Я принесла молоко, еще хочу показать тебе кое-что, – она роется в сумке, потом похлопывает себя по карманам. – Господи, неужели потеряла?! А, вот, – Су кладет свое «кое-что» на стол рядом с пакетом молока.
– За такое «кое-что», по моему, полагается уголовная ответственность... Я надеюсь, газовый?
– Настоящий!
Мы рассматриваем пистолет.
– Такой маленький? И вообще он дряхлый!
– Да. Он старинный. Пистолет «Генель», – заявляет Су гордо, – Германия. Как раз для меня. Потому что, – объясняет она, заметив мой удивленный взгляд, – перед каждым выстрелом нужно будет снимать с предохранителя. Вот тут видишь, – она неумело вынимает магазин. – Смотри… Магазинная защелка связана с предохранителем. Короче, палить с перепугу во все подряд я не буду. Сто раз еще подумаю, да и пружина тугая. Вот. У меня сегодня клиент. И Сережа утром звонил. А клиент будет вечером.
– А кого мы будем убивать?
– Самооборона!
Су забирается ко мне в постель. Утром ей звонил Сережа, после чего Су купила пистолет, значит, она испугалась. До сих пор Су его не боялась, он очень обаятельный, хотя и шантажист. Я размышляю, глядя в потолок. Су осторожно принюхалась к наволочке и устроилась поудобней.
– Вера, расскажи, зачем я купила это?
– Все очень просто. Сережа говорил про клиента. Поскольку раньше ты без сопротивления вспоминала все, о чем говорят клиенты и выполняла его мелкие просьбы...
– Ну Вера!
– Без сопротивления! Рассказывала обо всем, то его просьба сегодня была для тебя неожиданной, и испугала тебя.
– Да. Это так. Но тут что-то не то.
– А! Ты же боишься смерти!
– Боюсь.
– Но как же ты себя убьешь, если боишься?
Су протягивает ко мне руки и заливается слезами. День начался не то чтобы безболезненно, а как-то нервно и грустно.
Су роется в сумочке, когда ее движения становятся истеричными, я не выдерживаю и достаю свои ключи от ее квартиры, мы еле успеваем раздеться, приходит клиент. После взаимных расшаркиваний и выяснения, кто именно дал телефон Су, усаживаемся. Дални – так его зовут уменьшительно, обещает сюрприз, многозначительно хмыкает и вытаскивает пакет с фотографиями. Су садится на ручку его кресла, на всех фотографиях – Су. Она смеется на фоне замков и фонтанов, у автомобилей, рекламно-ненормальных, как, вероятно, и все «там». Интересно, Су всегда улыбается, когда ее фотографируют – навязчивая идея тщеславной мамочки – «ты лучше всего, когда улыбаешься, и головку склони немного набок, не смотри в объектив, смотри вдаль».
Цветные осколки от поездки Су во Францию валятся сначала на толстые колени Дални, потом на ковер. Я рассматриваю, пользуясь случаем, пухлые пальцы, небольшую лысинку, очки в тонкой оправе, тут он поднимает голову и я вздрагиваю от совсем растерянного и незащищенного взгляда. Он почувствовал неладное, осторожно сбоку косит на Су. Су расслабилась, успокоилась и ведет себя, как всегда вполне естественно: она наклоняется поближе и внимательно обнюхивает Дални, прикрывая иногда глаза для более лучшего усвоения запаха. Я улыбаюсь:
– Вы не волнуйтесь, это Су вас обнюхивает.
Он тоже неуверенно улыбается, встает и осматривается вокруг, наклонившись, заглядывает под стол и под кресло.
– Что-нибудь не так? – мне стало не по себе.
– Так! Это я сделал поиск! Су – это кошка?
– Су – это я! – Су потягивается и встает, – Это половина моего имени.
– А кто тогда – Анна?
– А это вторая половина моего имени. И все вместе – это я.
Она уходит на кухню, мы оба провожаем ее глазами.
– Вы остаетесь?
– О, да! Су – прелесть. Это... Она такая не-под-следственная... Я правильно говорил?
Я киваю, не сводя с него глаз:
– Будем надеяться.
Я собираюсь уходить. Мне здесь нечего делать: Су беспокоилась за свой французский. Но Дални радостно сообщил, что он неплохо говорит по-русски и с удовольствием попрактикуется в разговорной речи. Он вежливо предлагает мне остаться и поужинать вместе, потому что у него много «съедобности» и еще потому, что я – «тоже умрупочти...тельная!». Я ограничиваюсь скромным советом не употреблять сложных прилагательных.
Мир вокруг – категорически потусторонний. Я даже иногда ощупываю его слегка пальцами в безумной надежде найти трещину, заковырку – тщетно! О, Су, любовь моя! Любил ли кто... «Москва, Москва, люблю тебя я, как сын родной,.. как мать родная!» Я передвигаю ноги и внимательно смотрю вниз, я дрожу от страха и потею от попытки изобразить принадлежность этой дурацкой потусторонности – этому вонючему, ругающемуся, иногда озадачивающему из окошка автомобиля – «девушка, не хотите ли посношаться?» – городу, его «коренным и гостям столицы», я чувствую, что у меня это плохо получается, я совсем ослабеваю от потуг принадлежать – и все мимо, мимо и все – темень кромешная, а если покороче –
