нее годится сочувствие и внимание врачей в больницах. Я сейчас озвучу одну мысль... Не суди меня за нее – это всего лишь слова. Попробуй уловить смысл. Лиза готова стать вдовой потерявшего к ней интерес мужчины. Не из-за наследства или мести. Только ради обязательных послепохоронных страданий плакальщицы и всеобщего сочувствия.
Я ничего не поняла, но сильно разозлилась.
– Вы хотите сказать, что ваша жена пыталась вас убить? Уничтожить карьеру бельгийца? Спровоцировала выкидыш, чтобы остаться для бельгийца единственной или просто несчастной матерью, потерявшей ребенка? Или вы намекаете, что Лиза хотела причинить увечья своему маленькому сыну? И все это только ради всеобщего внимания и сочувствия?
Бирс ничего не ответил. Сидел и смотрел на меня задумчиво минут пять. Я тоже молчала и не двигалась. Я вспомнила след от ожога у Байрона на боку. Еще он что-то говорил о двух переломах в детстве.
– Лилит, вы не против занятий сексом в беременном состоянии? – вдруг спросил Бирс.
От неожиданности я встала.
– У вас и живота-то никакого не видно, – посмотрел на меня Бирс снизу вверх.
– К чему это вы спрашиваете?
– Если вы не против секса, то я бы сейчас уехал. У меня дела.
В некотором столбняке смотрю, как Бирс откладывает гитару и начинает собираться. Уже стоя в коридоре с курткой в руках, он вопросительно взглянул на меня:
– Я могу ехать? Вы уверены, что согласны на секс и не собираетесь что-то выяснять с моим сыном? Качественный молчаливый секс, а? Или мне лучше его забрать, пока вы не обидели друг друга разговорами? Пусть дрочит дома в ванной.
Прислоняюсь к притолоке и смотрю на Бирса, стараясь сдержать улыбку. Как он понял?
– Можете ехать, спасибо, – я даже изобразила подобие реверанса. – Никаких выяснений и ссор. Один вопрос. Почему опять на «вы»?
– Секс – основополагающая для человечества тема. Важность этой темы предполагает взаимоуважение. А от себя лично могу добавить еще и восхищение. Вы меня восхищаете, Лилит, как же на такую тему – да с тыканьем!
И ушел, поклонившись резким кивком головы.
Кирзач
Сначала я пробежалась по первому этажу. Потом выскочила на улицу. Байрон в это время спустился со второго этажа, не нашел никого в гостиной и бросился на улицу, когда я входила со стороны пристройки в кухню. Я крикнула его имя, а он – «Текила!». Мы столкнулись в гостиной и вцепились друг в друга с неистовством потерявшихся и истощенных одиночеством детенышей. Байрон ощупал меня, начиная с лица, потом – все пальцы на руках, потом... Я не сразу перешла к основополагающей для человечества теме, я ждала, когда он убедится, что все мои косточки, ноготки и складочки на месте.
И вот минут через тридцать мы лежим на ковре, замотавшись плотно в одно одеяло, и успокаиваем дыхание, прилепившись друг к другу, а в гостиную входит мужик в ушанке с болтающимся ухом и шумно вываливает перед камином дрова.
В комнате совсем темно, он возится с растопкой, а мы затихли и замерли, как огромный кокон – голов не видно, только торчат ноги Байрона.
Чиркает спичка, и вот уже есть пламя, я чувствую его по запаху и потрескиванию горящего дерева.
– А ты знаешь, что Кирзач глухонемой? – вдруг громко спрашивает Байрон.
Высовываю голову и смотрю на спину присевшего совсем рядом истопника.
– Уходи отсюда! – повышаю я голос. Я почти кричу: – Сейчас же убирайся!
Кирзач не пошевелился.
Я села, освободившись от одеяла, и стукнула пяткой по полу. Истопник тут же вскочил, пригнулся и в таком полусогнутом состоянии медленно обернулся.
– Вон! – я показала рукой на выход.
Байрон, тихо смеясь, скорчился под одеялом. Кирзач, пятясь, ушел. Я на четвереньках подползла к камину. Села, обхватив колени. Голая.
Горячо у огня.
Конечно, истопник выжил меня из пристройки. В основном – крепким своим духом. Обнюхав это помещение, я поняла, что простым проветриванием тут не обойтись – мебель тоже пропахла. Пришлось согласиться на комнату наверху. Байрон провел со мной ночь и полдня, а потом ему пришлось уехать, и наступили сумерки, в которых я обнаружила себя одну в большом доме – забилась в угол дивана и тупо таращусь на огонь. Еще почему-то потеплело, и пошел дождь, и снег начал таять. Слякоть. Никакого желания погулять на природе.
Около одиннадцати вечера я услышала голоса. Как будто женщина кричит, и музыка жалостливая. Пошла на женский голос и набрела на полный сюр: сидит глухонемой истопник в пристройке перед телевизором. И напряженно смотрит сериал. Главное – какой сериал. Бразильский! Я вошла, села за стол с грязной посудой и внимательно выслушала, что плохого и как именно сделал Педро – бросил Азарилью, обокрав ее. Смешно. Истопник смотрит в экран, не отрываясь. Неужели он знает португальский? Трогаю его за плечо. Кирзач отмахивается – мешаю ему наблюдать по губам.
Реклама. Истопник убрал посуду, принес чайник и чистый стакан. Налил чаю, подвинул мне. И пузатую сахарницу заодно. Подумал и открыл коробку с печеньем. Посмотрел вопросительно.
– Спасибо, – сказала я, – Педро бросил Азарилью, а она беременна.
Истопник посмотрел на мои губы в озарении. Я даже испугалась за себя – допустить такую промашку! Вдруг он теперь будет запирать меня в пристройке, чтобы я пересказывала ему перевод с экрана!
Шарю глазами по комнате с газовым котлом в углу. Лежанка, угловой диван, стол, три стула, высокий узкий шкаф, старое кресло. В кресле лежит газета. Ура. Я не ошиблась. Газета имеет программу телепередач. И даже на последней обзорной странице краткое содержание пяти серий на этой неделе. Я как дура собралась радостно зачитать ему перечень пятидневных страданий, но тут наткнулась на хитрый с прищуром взгляд. Вот уж действительно потеряла соображалку. Он же глухонемой, а не слепой.
Истопник взял программу и показал мне грязным ногтем имя из краткого содержания 143-й серии. Миранда. Потом показал на экран. Опять – на имя в программе. Минуты через три его жестикуляции – а он уже начал раздражаться – до меня дошло, чего хочет Кирзач.
Пришлось смотреть серию почти до конца. Наконец героиня появилась.
– Вот эту даму все называют Мирандой, – доложила я Кирзачу.
Он кивнул – так, мол, и думал, и я поразилась счастливому мечтательному выражению его лица.
После титров, которые сопровождались страдальческой песней, Кирзач подошел к двери, которая ведет в кухню большого дома, и открыл ее, дав понять недвусмысленным жестом, что мне пора убираться.
Стало не по себе. Но я, конечно, подчинилась. Уже стоя в дверях, решила кое-что уточнить.
– А кто обходит дом и запирает на ночь все двери?
Кирзач ткнул пальцем себе в грудь.
– А окна? Окна все закрыты?
Тот же жест, только уже более раздраженный.
– А камин не надо перекрыть? Он ночью не задымит?
Застыл истуканом, смотрит мимо меня – я обидела специалиста недоверием.
– Давай договоримся. Ты не лезешь ко мне. Не мешаешь спать по утрам, не готовишь мне еду и не включаешь телевизор так громко, как сегодня. Кстати, на кой черт ты вообще включаешь громкость?
Он показал на меня и потом двумя пальцами – идет человечек.
– Чтобы я пришла?
Кивает.
– Ладно! – меня почему-то разозлило это его объяснение. – Не попадайся мне часто на глаза. И... одень девочку потеплее, ей холодно в декабре в одном платьице!
После моих слов о девочке глаза истопника потемнели, рот приоткрылся. Он медленно поднял руку с растопыренными пальцами и вдруг обхватил этими шершавыми грязными пальцами мой рот и подбородок. Резкий и сильный толчок, и я, еле удержавшись на ногах, оказалась в кухне перед захлопнувшейся в
