светлеющего неба и тонкой розовой полоски у горизонта выгляжу на пригорке, вероятно, как навозный жук, ползущий куда-то на задних лапах.
У пруда стоят двое мужиков, курят и переговариваются. Один из них держит сапоги, другой – ворох одежды. Я осматриваю серую поверхность воды, и в это время Богдан выныривает на середине пруда. Мужики загалдели, один что-то доказывает, другой категорично требует: «Проиграл – плати!»
Плетусь к дому. Итак, он купается, похоже, в любое время года. Зимой, вероятно, приходит на пруд с ледорубом, чего еще ждать от мужика, вытворяющего такое в бане с голыми девушками.
Хозяйка позвала меня в кухню и вручила огромную чашку кофе. Она варит его в кастрюле. Еще бы, я насчитала семь… девять человек за столом. Стараются откровенно меня не разглядывать, а те взгляды, которые я отлавливаю, какие-то жалостливые.
– Я как раз рассказывала, что ты взяла на воспитание детей своей тетки. – Хозяйка подвигает ко мне кувшин со сливками. Я уже знаю, что они не льются, и ищу глазами чистую ложку на столе. – Как жить-то будете? Ты небось своими фильмами на троих не заработаешь. Девчонка опять же с причудами. Мальчик, я думаю, неприятностей не доставит, а девчонка – огонь!
Место ее сына не занято.
Весь дом пропах кровью. Или сырым мясом. Опускаю нос в чашку и с наслаждением вдыхаю запах крепкого кофе. Именно в этот момент я решила, что она мне нравится. Хозяйка мне нравится. Мне нравится, как она курит и разговаривает одновременно, как варит кофе, как почувствовала с одного взгляда детей, мне нравится ее посуда, занавески на окнах, холодная зелень ее глаз, и черные волосы, и профиль постаревшей персидской княжны.
Пока она вынимает из духовки пирожки, я жадно ее разглядываю и вдруг ловлю себя на сравнении. Ксения и Ханна… Свекровь и невестка. Из отрывочных разговоров я поняла, что привязанность их была такой сильной, что в один прекрасный день Ксения честно сказала мужу, что любит Ханну и спать с ним будет уже как бы изменяя той. Они с Ханной понимали друг друга с полуслова, не просто с жеста, а с намека на жест.
Когда бабушка сердито выговаривала своей дочери, чтобы она прекратила портить жизнь свекру («…ты только представь меру своей стервозности! Ты, похотливая кошка, не можешь залезть в постель к Питеру и отнимаешь у него жену!!), Ханна смеялась. „Мама, – смеялась она, – да ты испорченней меня! Нам просто нравится запах друг друга, и жесты, и голос! Какая постель? Нам нравятся одни и те же книги, песни, цвета и духи, и все! Я – это несвершившаяся Ксения!“
– Называй меня Мариной. – Хозяйка уже ставит на стол блюдо с пирожками. Она по-своему поняла мой застывший, заблудившийся взгляд. – Это мой свекр, – кивает на огромного широкоплечего старика, – Богдан в него пошел. Это сват, это сватья, это племянник с женой, это сосед, это дочка соседа, она помогала с колбасой. Сохнет по Богдану, но он на нее не западает. Да ладно краснеть! – прикрикнула Марина на заалевшую тихую женщину. – Мы, считай, родные. Если ты приглянешься Богдану, – кивает мне хозяйка, – она тебя постарается убить, не смотри, что тихоня, она сильная и себе на уме. Ну что, по рюмочке и за работу?
Все загалдели – пришел Богдан. Рядом с тарелкой и чашкой на столе его красные обветренные руки кажутся чудовищно огромными. Чтобы не смотреть ему в лицо и, чего доброго, не заалеть, как дочка соседа, шарю глазами по кухне и натыкаюсь на веселый взгляд хозяйки. Она кивает. Беру свою чашку и иду за ней в комнату.
Меня Марина усаживает на диван, а сама приседает напротив и внимательно вглядывается снизу в мое лицо.
– Я тебе понравилась, – констатирует она. – Наконец-то я тебе понравилась! Слушай, что скажу. Не обижайся на него. Он не дурак, просто с принципами.
– Да-а-а?…
– Он тебя пальцем не тронет, пока не обвенчаетесь. На руках затаскает, заласкает, убаюкает, но не тронет.
Вот это называется – влипла.
– А венок невинности, – я очерчиваю над головой круг, – венок невинности при этом должен быть?
– Не смущайся. Что я, современную молодежь не знаю? Какой венок? Ты же жила без него как-то, и дальше жить будешь, если удерешь. Это я так называю – венчание. А для него это – обещание, зарок, ну, понимаешь? На всю жизнь, значит, и в горе, и в радости. Можете в чулане запереться и друг другу в этом поклясться. Какая разница? Это вы мне сердце согреете, если в церкви кольца наденете.
– Послушайте, Марина… У меня сейчас очень все сложно, проблемы, неприятности, я не знаю…
– Неприятности лучше преодолеваются, если ночью с кем-нибудь любишься. Тогда с утра жизнь пьется в охотку.
– Я должна буду жить с детьми, я…
– А что плохого в детях? Кто скажет – чужих двое, так ведь своих будет еще четверо.
– Я не умею жить в деревне, я никогда не убивала животных для еды, даже кур…
– А кто тебе позволит убивать? На это есть мужчина. Богдан у меня, слава богу, рукой тверд, нож и ружье держит, как настоящий воин, и просто кулаком зашибить может, если сильно рассердить. Ты пей кофе, остынет. Вот так…
Я поспешно заглатываю кофе, смотрю в зеленые глаза хозяйки и замираю, пока она осторожно вытирает мне губы салфеткой.
– Ты многое не понимаешь, вот, к примеру, кухня… Готовить умеешь?
Вспоминаю количество народу за столом, процесс приготовления кровяной колбасы и в ужасе трясу головой, потом вспоминаю о своих кондитерских экспериментах и прячу глаза.
– И не надо. Кухня – моя. Выбери Богдан дочку соседки – мне придется уйти, иначе мы с ней друг друга сковородками поубиваем, а ты мне по сердцу, оттого что не полезешь на мою кухню. И стряпня тебя моя радует, и не осудишь ты меня, если что, у самой нос в пушку, так ведь?
Трогаю нос. Вспоминаю черно-красно-белое белье с кружевами, длинные перчатки и туфли на тончайших шпильках к ним в пару.
До обеда Лора отстреливает из охотничьего ружья жестяные банки на поваленном дереве в лесу, Антон вертится на кухне, я каждые полчаса дегустирую очередное колбасное изделие – «эту еще попробуй, кажется, чеснока переложили… закуси огурчиком, а то шейку не распробуешь…» – и к полудню понимаю, что если немедленно не уехать, то распухну от обжорства и соглашусь на любые клятвы и обещания, потому что видеть, как он колет дрова во дворе, больше не могу – по пояс голый, замирающий с поднятым колуном и вдруг переводящий глаза на окно, за которым я затаилась, борясь с отрыжкой и изнемогая от самой настоящей похоти.
– Мне надо уехать. – В ужасе я смотрю, как хозяйка накрывает стол к обеду.
– Ты же и не ела ничего. Хотя бы пообедайте.
– Нет! Только не это.
– Ладно. Иди полежи в закутке, а я покормлю детей. Приспичило тебе, да? А ты хочешь подумать на расстоянии, все прикинуть. Я понимаю.
– Не то чтобы приспичило… Но что-то со мной не так.
– Это понятно, что не так, он кого хочешь доведет. Красивый, да?
– Красивый? – Я удивляюсь, потому что такое прилагательное последний раз применила, когда мы с Ломом разглядывали южноафриканского таракана. – Да он просто невозможный. Он!..
Я бы назвала его извращенцем, но вовремя одумалась. Все-таки мы с Мариной еще не настолько близки, чтобы обсуждать эротические экспромты ее сына.
– Вот и хорошо, – удовлетворенно кивает женщина, оглядывает меня с ног до головы и усмехается.
– Что? – тут же завожусь я. – Что смешного?!
– Да нет, ничего. Ты сегодня очень хороша, горишь просто.
В машине Лора потребовала немедленного объяснения столь поспешного отъезда.
– Мы только нашли с ним общий язык, – заныла она. – Я сбила шесть банок из девяти…
– Никаких общих языков. Никаких заигрываний. Это мой мужчина, запомни.
– Класс! Он будет называть меня доченькой и сажать на колени?
– Жеребенок, – шепотом говорит Антон. – Рыжий жеребенок, он настоящий.
