Кудин только махнул рукой:
— Проверяйте, воля ваша.
Открыли сейф. Шкуратов скучно глядел на его содержимое. Жуков начал дотошно сверять купленные вещи с книгами.
— Сережка, подай счеты! — крикнул Алдошин.
Мальчишка быстро принес большие счеты, отдал. Поглядев на Геннадия, незаметно показал ему глазами на сундук в противоположном углу, старый, обшарпанный, покрытый домотканым половиком.
Алдошин, поймав взгляд мальчика, выставил его из конторы.
— Все верно, — сказал наконец Жуков, возвращая книги. — Благодарю.
— Что вы, не извольте беспокоиться, — старший приказчик кинулся запирать сейф.
— Иван Федотович, а что у вас тут? — Шкуратов подошел к сундуку и, наклонившись, откинул покрывавший его половик. Открылись кованые полосы, большой замок на массивных петлях, намертво вделанных в дубовое дерево сундука.
Кудин закрыл глаза. Лицо его покрылось мучнистой бледностью. Алдошин медленно оторвался от сейфа.
— Тут? — словно не понимая, о чем его спрашивают, повторил он. — Так, для сиденья приспособлен, половичком покрыт. А внутри мелочишка всякая.
Приказчик разом вспотел, но боялся вытереться. Так и стоял, чувствуя, как противные соленые капли пота лезут за шиворот, скользя по ложбинке на шее.
— Откройте, пожалуйста.
— Что, э-э?..
— Сундук, говорю, откройте.
— Этот?
— Ну да, этот. Открывайте!
— У меня нет ключа! — неожиданно заявил Алдошин. — Нет.
— Позвольте? — Шкуратов протянул руку к связке ключей. — Я попробую.
Как зачарованный глядя в его глаза, Алдошин протянул ключи, потом смотрел, как этот здоровенный мужик ловко отпер замок, откинул крышку, быстро переворошил рухлядь и начал вытаскивать купленную недавно церковную утварь.
— Не успели… — простонал Кудин.
— Вот-вот… — усмехнулся Генка. — А мальчонку и пальцем тронуть не смей!
Для начала один из приказчиков жестоко выпорол Сережку — веревкой, смоченной в соляном растворе. Потом выволок на улицу и, дав хорошего пинка, отшвырнул почти на середину переулка.
— Пущай тебя теперя милиция кормит!
Мальчишка тяжело поднялся, подул на ободранные при падении ладони. Медленно пошел прочь.
Сзади, словно ставя точку на его прежней жизни, гулко захлопнулась дверь черного хода магазина Кудина…
Родственника Воронцов встретил неприязненно-настороженно. Окинув взглядом его возмужавшую фигуру, с какой-то завистью отметил, что Анатолий изменился в лучшую сторону: по крайней мере, внешне. Исчезла давняя худоба, уступив место сухощавой стройности, подтянутости; взгляд, не потеряв мягкой задумчивости, стал тверже — Черников словно распрямился, потерял на дорогах Гражданской войны и революции свою сутулость и болезненную скованность.
— Отыскал-таки… — бросил Воронцов, пропуская Анатолия в комнату.
«Хорошо еще, военного не носит, как многие из этих, — подумал Андрей. — В штатском он выглядит как-то привычней».
Сознаться самому себе, что увидеть Черникова в военной форме было бы для него невыносимым, он не захотел.
— Ты не рад мне? — Анатолий, сняв шляпу, присел на край стула.
— Это имеет значение? — Воронцов прохромал мимо него, опустился на свободный стул с другой стороны стола. — Если хочешь, то я себе самому не рад. Устроит? А что ты не в военном? — не удержавшись, спросил он.
— Я давно демобилизовался. Работаю в газете. Ты разве не знал?
— Слышал…
— Ты женился? — спросил Анатолий, заметивший у кровати женские туфли.
— Нет. Так это, пустое. Просто иногда тяжко одному бывает. Хотя зачастую сам не знаешь, как легче — одному или вдвоем.
— Я только недавно узнал, что ты после госпиталя безвыездно живешь в Москве. И не зашел к нам ни разу.
— Зачем? Я и раньше, когда у меня было все в порядке, еще до войны, к вам не ходил. А теперь зачем? Чтобы пожалели?
— Не надо так, — мягко попросил Черников, — я же не ругаться с тобой пришел.
— Да, чаю попить? Извини, не предложу. Предпочитаю покрепче, а ты у нас всегда был трезвенник, — издевательски ухмыльнулся Воронцов.
«Да что же это я несу! — ужаснулся он сам себе. — Пришел ко мне в гости родной человек, которого я не видел много лет, отыскал, а я его так…»
— Прости… — глухо сказал, глядя в пол. — Но мне тяжело тебя видеть.
— Отчего, Андрей?
— Наверное, потому, что ты сумел найти свое место в этой новой жизни, а я нет. И ты ко мне не ходи больше. Ладно? Нет, я не имею ничего против тебя, но… Нехорошо все у меня теперь, Толя. Хочешь, расскажу тебе все, как случайному попутчику, потому что не увидимся больше? Хочешь?
Черников непонимающе смотрел на него:
— Что с тобой, Андрюша? Что приключилось?
— Уеду я, наверное, скоро. И чем дальше, тем лучше. Новой жизни не вышло, так хоть старую дожить как человек.
— Извини, но я не понимаю тебя. Ты говоришь какими-то загадками.
— Какие уж загадки, — горько усмехнулся Воронцов, — живу тут с одной женщиной, а у нее, оказывается, такие дружки, что впору вешаться. И теперь уже не пойму, сам запутался или меня запутали.
— Послушай, Андрей. У меня есть товарищ — мы вместе воевали, его зовут Федор Греков. Он сейчас в милиции работает. Давай я поговорю с ним? Он может помочь. Нельзя же так.
— Как? Так, как я, хочешь сказать? А ты знаешь, как я? Нет? Вот и не надо ничего… Может, побежишь к своему другу, доложишь про родственничка — бывшего царского офицера? Или промолчишь, побережешь карьеру? Ну что ты смотришь на меня? Обидеть тебя хочу, чтобы ты ушел!
— Хорошо. Я уйду, — Черников поднялся, пошел к двери. Остановившись, полуобернулся. — Уйду, но не обижусь, нет. А про карьеру и про друга моего ты зря… Я об этих людях роман хочу написать, чтобы знали потомки, какие они были. Если у меня получится, конечно. Ну а про родственника, бывшего царского офицера, я никогда не скрывал. Не стеснялся, знаешь ли, тебя, а вот теперь мне за тебя действительно стыдно! До свидания. Подумай над моим предложением. Я все-таки еще зайду к тебе на днях…
С минуту посидев после его ухода, Воронцов вдруг вскочил, захромал к двери, распахнув ее настежь, выскочил на полутемную лестничную площадку, перегнулся через чугунные перила.
— Толя! Вернись, Толя!..
Его голос гулко прокатился по лестничным маршам и затих без ответа.
Извозчика Браилов отпустил у Сретенских ворот, не доезжая до Рождественского бульвара. Дал мелочь на чай. Подхватив небольшой чемоданчик, лениво пронаблюдал, как лошадь, понукаемая кучером, тяжело потрусила дальше, к Лубянской площади.
Осмотревшись по сторонам, Иван Маринович прогулочным шагом направился в обратную сторону,
