Но он не мог двинуться с места. Как можно покинуть то, чему отдана вся жизнь. Роза схватила его за руку.
– Немцы очень сердиты на тебя. В прошлом году ты отказался делать бюст их кайзера.
– У меня были веские оправдания. Я сказал, что нездоров.
– Они поняли, что это только отговорка. Сам кайзер просил тебя, немцы восприняли это как национальное оскорбление.
Огюст пожал плечами. Недовольство кайзера его мало трогало, а вот когда Рильке обиделся на него за отказ позировать его жене Кларе – это Огюста огорчило. В свое оправдание он привел те же доводы– он нездоров. Рильке в течение многих лет жил раздельно с женой: поэт не признавал помех в своей работе. Но недавно он вернулся в Берлин, стал заядлым патриотом и, не прощая больше обид, кончил переписку с Роденом.
– Тебе хватит наличных денег? – спросила Роза и вручила ему тяжелый мешок, полный десятифранковых монет.
– Нет-нет, это не то, – сказал он, возвращаясь к действительности. Неужели они оставят немцам все накопленные деньги? – Нам нужны только банкноты, – сказал он, – Принеси все, что ты скопила, Роза. Все!
Роза принесла большой пакет банкнот – грязных, затрепанных. Огюст, не торопясь, пересчитал, что ей удалось скопить. Сумма превысила десять тысяч франков. Огюст вытащил деньги, которые сам сберег, – тоже больше десяти тысяч – и с усмешкой сказал:
– Как видно, мы с тобой оба не доверяем банкам?
– У меня есть немного и в банке, – сказала она. – Тебя так подолгу не бывало.
– От крестьянской закваски так просто не избавишься, – сказал он. – Банки. – Он засмеялся. – Я знаю, что это такое, деньги всегда лучше иметь под рукой. – Он сгреб банкноты и засунул их во внутренний карман пальто.
2
Париж тоже не был спасением. Ходили слухи, что немцы прорвали фронт у Марны и скоро захватят город. Огюст не мог допустить такой мысли, он не хотел покидать Париж, но правительство ради его безопасности советовало уехать в Англию. Опасаясь, что это может подействовать на решение вопроса о музее, он не стал возражать. Но выяснить, как обстоят дела с отелем Бирон и музеем, не удавалось.
Он бродил по Парижу с таким чувством, словно видит его в последний раз, и вдруг встретил Дега. Художник стоял около Лувра, под аркой на площади Карусели. Говорили, что Дега почти совсем ослеп, но художник заметил Огюста.
– Ты постарел, Огюст, у тебя совсем седая борода, – сказал Дега.
– Я думал, ты ничего не видишь.
– Я и не вижу. На днях делал наброски, и меня чуть не сшиб один из этих проклятых автомобилей.
Огюст молчал. Неужели Дега действительно решил забыть об их ссоре?
– Старость-это мучение, – проворчал Дега. – Как дела с твоим музеем?
– Никто ничего не знает. Хотят, чтобы я уехал в Лондон.
– А я никуда не поеду, но и здесь мне негде жить. Ты слышал, что они разрушили мой дом на улице Массе? Я ведь прожил там двадцать семь лет. Они называют это прогрессом. Чудовищно!
Огюст кивнул. Он слышал, что Дега скитается по Парижу, словно бездомный бродяга, хотя ему уже восемьдесят, и по-прежнему грозит всем, хотя стал беспомощным, жалким стариком.
– Ты, должно быть, немало накопил. Подумать, сколько ты продал скульптур, – позавидовал Дега.
– Я ведь не имел постоянного источника дохода, как ты.
– Все басни.
– Так же как и разговоры о моих продажах. Я собираюсь завещать все свои работы Франции. А кому ты завещаешь свои картины? – Огюст знал, что у Дега не было определенных планов на этот счет; рассказывали, будто он со злости безжалостно уничтожал все свои картины, когда они попадали ему под руки.
– Зачем оставлять кому-то? – пробормотал Дега. – Я рисовал их для собственного удовольствия, а не для глупой публики и завистливых друзей.
– Это верно, – сказал Огюст. – Спаси нас бог от друзей.
Дега кивнул и спросил:
– Ты ведь шел в Лувр, Огюст?
– Хотел зайти на несколько минут. Как думаешь, немцы не пощадят его?
– Кто знает! Ты слышал, что мои картины теперь в Лувре, хотя я и не просил?
– Конечно. Поздравляю.
– Чего поздравлять? Люди теперь перепродают мои картины и получают в десять раз больше, чем платили мне. И когда Кайботт[143] завещал свое собрание государству, шуму было, как с твоим «Бальзаком». Правительство не знало, как поступить. А теперь мои картины запихнули в маленькую комнату, в самый угол, рядом с уборной.
– Но ты хочешь, чтобы я посмотрел их?
– Это невозможно – комната слишком темная. – В голосе Дега зазвучала мольба. – Знаешь, я никогда не
