обращаются. Мы другого ждали.
До сих пор молчавший Ландхарт вскочил:
— И это вы называете человеческим обращением? Оторвали от семьи, завезли неизвестно куда, загнали по колено в снег и заставляют выполнять невыполнимое! Чего же еще можно желать? Все прекрасно! Завтра вам не дадут жрать, если вы не выполните их проклятую норму, а если выполните, наградят миской вонючего пойла. Будьте довольны! Это, видно, идеалы коммунистов?
— Ну, вам не постигнуть идеалов коммунистов вашими профашистскими мозгами, — ответил все так же спокойно Штребль.
Сам он относился к коммунистам с некоторой симпатией, поскольку, как человек небогатый, считал, что мир устроен не совсем справедливо. Штребль с восьми лет был сиротой и после смерти матери жил сначала в доме деда-венгра, а потом у старшей сестры. Последние годы перед войной он неплохо зарабатывал на мебельной фабрике, и денег ему в общем-то хватало, чтобы прилично одеться, попить пива в воскресенье и в случае чего расплатиться с женщиной за доставленное ею удовольствие. Такая жизнь его вполне устраивала. Но если он задумывался о будущем, хотя это редко с ним случалось, то выходило, что ждать ему от судьбы подарков не приходится. Тогда он с завистью посматривал на богатые дома соседей, на их машины, а главное — на их красивых, ухоженных жен, и приходил к выводу, что коммунисты правы, когда говорят, что все должны быть равны. Но вступить в их партию ему бы никогда и в голову не пришло — у него были в жизни совсем другие интересы. Однако сейчас из чувства протеста он мог наговорить что угодно.
— А еще хотят, чтобы мы пели и танцевали, — не унимался Ландхарт, — это уж прямое издевательство! Вряд ли у кого-нибудь появится желание после этой адской работы петь и танцевать.
— Да, на голодный желудок много не натанцуешь, — поддержал его Чундерлинк. — Пусть уж танцуют те, кто талон заработал.
— А вас никто и не заставляет, — заметил Штребль, спрыгивая с нар.
Вся эта болтовня ему порядком надоела. Накинув куртку, он вышел во двор и незаметно шмыгнул в корпус, где помещалась женская рота. Через несколько минут он стоял, обнявшись с крошкой Мэди, в одном из тесных закоулков.
— Я так ждала тебя вчера, Руди, — шептала Мэди, прижимаясь щекой к плохо выбритому подбородку Штребля.
— Чтобы загладить свою вину, я принес тебе вот это, — шепнул он и вынул булочку, полученную в столовой.
— Спасибо, — пролепетала она и сразу же впилась острыми зубками в белый хлеб.
Прошла неделя. Потеплело, на пригорках начал подтаивать снег. Но все же весна наступала очень медленно. У Тамары заветрило лицо, лихорадочным румянцем подернулись щеки.
— Вы похожи на снегурочку, которая скоро растает, — сказал ей Лаптев.
Тамара только грустно улыбнулась. Она очень устала за последнее время: тяжело приходилось с немцами. Только крестьяне работали хорошо — сказывалось их умельство. Но и тут она скоро заметила, что они всячески пытаются обмануть Власа Петровича, который принимает у них дрова. Стоило старику зазеваться, бёмы выдавали чужие дрова за свои, раскидывали старые поленницы и, перекладывая уже заклейменные дрова, сдавали их снова.
Застав одного бёма за этим занятием, Тамара вырвала у него топор и прогнала совсем из леса. Когда она рассказала об этом Татьяне Герасимовне, та встревожилась.
— Ты ходи туда почаще, — приказала она. — Я на Власа не больно надеюсь. Он, старый хрен, только ругаться мастер.
— Неохота мне ходить-то туда, — смущенно проговорила Тамара. — Бессовестные больно…
Ей действительно было не по себе от бесстыдства бёмов, не стеснявшихся при ней справлять нужду. Она все время боялась наткнуться на кого-нибудь, усевшегося под кустом. Правда, в первой роте такие случаи бывали очень редко, но все же Тамара заметила, что иные горожане не далеко ушли от крестьян.
— Высшая раса, — сцепив зубы, шептала она. — У нас только скотина гадит на виду… Ну, я их, паразитов, быстро отучу.
Но она и не представляла, что ее еще ждет впереди. Как-то после обеда ее окликнул трескучим голосом Отто Бернард:
— Фройлейн Тамара, будьте добры, подойдите ко мне.
Ничего не подозревавшая Тамара направилась к нему, и вдруг этот противный, сухой человечишка быстро расстегнул брюки и спустил их ниже колен вместе с грязными подштанниками.
— Блют, блют… — прохрипел он почти в лицо Тамаре.
Девушка остолбенела, потом, крепко зажмурив глаза, она наотмашь ударила обер-лейтенанта по лицу. Тот попятился и сел в снег, не успев натянуть штаны. А она отвернулась и зарыдала.
Штребль, издалека увидевший все, что случилось, бросил топор и кинулся к Тамаре.
— Фройлейн Тамара, — смущенно проговорил он, — не плачьте, не сердитесь, это же сумасшедший.
— Вы меня за человека не считаете! — рыдая, крикнула Тамара. — Свиньи вы проклятые!
Штребль готов был сквозь землю провалиться.
— Передайте всем, — вытирая слезы, сказала Тамара, — если еще кто-нибудь позволит себе… плохо будет. У нас это считается за позор. Неужели вы не понимаете?
Вечером Тамара снова пожаловалась Татьяне Герасимовне.
— Да, очень бесстыжие, — согласилась та. — Я на днях зашла в лагерь, гляжу — парочка любезничает прямо около уборной. Постояли, поговорили, за ручки подержались и разошлись каждый по своим местам: он — в мужскую, она — в женскую. Да наше дело, кажется, со стыда помрешь, если с парнем гуляешь, да понадобится. А им хоть бы что!
— А этого проклятого обер-лейтенанта совсем надо из лесу выгнать, я его видеть теперь не могу, — сердито сказала Тамара. — И еще нескольких лентяев. Есть у меня такой Чундерлинк, на пестрого петуха похожий. Вот лодырь-то преподобный! А еще — Ландхарт. Красивый, высокий, здоровый, а работать не хочет. Как бы нам их, Татьяна Герасимовна, совсем с нашей шеи спихнуть?
— Поговорю с Хромовым, может, определит их куда… А что по морде съездила тому паразиту — правильно! Другим острастка.
На другой день Бернарда, Чундерлинка, Ландхарта и еще кое-кого из «лодырей» оставили в зоне для уборки помещения.
Как Тамара ни злилась на немцев, она не могла не признать, что есть среди них очень симпатичные люди. Особенно ей нравился седой полный немец Эдуард Лендель. Он работал с худощавой бледной женщиной, одетой совсем просто, почти по-крестьянски. По быстрым узловатым рукам немки видно было, что она знакома с физической работой. Лендель, или, как все его звали, папаша Лендель, по специальности был инженером-электромехаником. Тяжелым физическим трудом он занимался впервые в жизни. Однако он так старался, что уже к обеду вокруг него громоздилась довольно порядочная груда дров. Тамара забегала на делянку к Ленделю чаще, чем к другим, — ей доставляло удовольствие смотреть, как работает этот человек. Сейчас Лендель был в одном жилете, который стал ему заметно просторен, рукава его белой сорочки были засучены. Он обернулся, и Тамара увидела его приятное, широкое лицо, покрытое капельками пота. Седые пышные волосы падали на лоб.
— У вас, я вижу, дело идет хорошо, — заметила она по-немецки.
— Мне досталась отличная напарница, фройлейн Тамара, — весело отозвался Лендель, утирая лоб. — Может быть, сегодня нам удастся заслужить ваше одобрение.
Тамара взглянула на часы. Они показывали без четверти три. Через час кончался рабочий день. Тамара взяла колун и скинула телогрейку.
— Пилите быстрей, а я вам поколю. Раз, два — и фертиг.
Тамара колола, изредка поглядывая на Ленделя. «Ему бы белый хапат надеть — настоящий профессор. Трудно ему, наверное», — думала она. К четырем часам у Ленделя была выложена аккуратная, плотная поленница в четыре кубометра. Доставая из сумки талоны, Тамара сказала:
