она метнулась в избу, схватила большой платок и накинула на плечи.
— Я некстати? — здороваясь, спросил Лаптев. — Вы уже спать ложитесь?
— Какое там спать! — отозвалась Татьяна Герасимовна. — Мать с ребятами легла, а я было хотела за дела садиться. Чаю не хочешь? Самовар еще не простыл.
Он поблагодарил и отказался, в горнице сел напротив нее и смущенно улыбнулся. Она усмехнулась тоже.
— Аль случилось чего?
— Ничего не случилось. Просто шел мимо, настроение у меня было паршивое, хотелось с кем-нибудь поговорить, совета спросить… Вот и зашел к вам.
— Нашел у кого совета спрашивать, — она покачала головой. — Вся моя наука — три класса ликбеза с грехом пополам. Тебе ли со мной советоваться, ты ученый, образованный человек, небось, институт закончил?
— Закончить-то закончил, но мудрость человеческая не институтами измеряется.
Татьяна Герасимовна слушала Лаптева, а он от нее глаз не мог отвести, так нравилась она ему в этой домашней кофточке и мягком платке на плечах. Он немного подвинулся к ней, покосившись на соседнюю комнату.
— Я вас очень уважаю, вы хорошая, Татьяна Герасимовна… Я вам сейчас все расскажу.
Лаптев, торопливо и волнуясь, стал рассказывать ей о своих постоянных разногласиях с Хромовым, о том, как они разно понимают вопрос о немцах, как трудно им поэтому работать вместе. Она слушала внимательно.
— Да что тебе Хромов? — сказала наконец. — Как об этом деле выше-то понимают?
— Найдутся такие и выше, что Хромова поддержат.
— А ты все равно не поддавайся, Матвеич, — понизив голос, посоветовала она. — Немцы тоже ведь люди. Дело ли это? Намедни вижу: Хромов твой посередь дороги немца остановил, кулаками машет, матом садит, — она задумалась вдруг, а потом уже веселее добавила: — А с другой стороны, скажу тебе, Матвеич, есть за что Хромова и похвалить. Человек он дельный. В лагере у вас чистота, порядок, люди на работу выходят без проволочек, дисциплина неплохая. Так ведь?
— Это верно, — с удовольствием согласился Лаптев. — И человек он, заметьте, честный, уж он государственной копейкой не воспользуется, надо отдать справедливость.
— Вот ты и попробуй с ним еще раз поговорить по-хорошему. Вода мельницу ломает. Главное, голову не вешай. Так ведь, брат Матвеич?
— Так, — согласился Лаптев и подвинулся к ней еще ближе. Она прищурила глаза, спросила удивленно:
— Ты чего это? Лаптев смутился.
— Вы на меня не сердитесь, что я пришел?
— Чего ж сердиться? Заходи во всякое время. К тому же, знаешь, мое дело вдовье, — Татьяна Герасимовна засмеялась тихонько. — Шучу, шучу, приходи запросто.
В сенях Лаптев пожал ее теплую, мягкую руку и очень неохотно ушел. Она постояла немного на крылечке, кутаясь в платок и глядя в холодную весеннюю темноту.
11
Утром чуть свет Тамара повела немцев к драге «Изумруд» доканчивать постройку лотка. Было ясно, холодно, седой иней покрывал уже просохшую землю. Немцы шагали быстро, чтобы согреться. Миновали поселок, вышли на берег Чиса и направились кратчайшим путем прямо к драге. Послышался резкий прерывистый гудок, возвещавший окончание ночной смены. Пока спускались по крутому склону, от драги отчалила и поплыла к берегу лодка, с которой доносились веселые голоса. Тамара остановилась.
— Эй! — кричал звонкий голос с лодки. — Победа! Давайте по домам! Победа!
Тамара бросилась к воде. Дражники уже причаливали.
— Радио сказало: День Победы. Иди, курносая, домой и фрицев своих веди, сегодня нерабочий день. Эй, фрицы, Гитлер ваш капут!
Возбужденные, радостные дражники, выскочив на берег, помчались в поселок. А Тамара стояла как вкопанная. Штребль подошел и испуганно спросил:
— Фройлейн Тамара, что случилось?
— Война кончилась, Рудольф, — она смотрела на него и словно не видела, а потом, очнувшись, счастливо закричала: — Ура! Мы победили!
Штребль бросился к своим. Немцев будто подменили — они обнимались и плакали, а кто-то пустился в пляс.
— Фройлейн, мы так рады! — воскликнул Штребль. — Теперь близится час, когда мы сможем вернуться на родину. Ведь так, фройлейн Тамара?
— Наверное, — сухо ответила она.
Ей почему-то вдруг стало обидно, что Рудольф так явно спешит уехать. Но она тут же поймала себя на мысли, что родина есть родина и, конечно, он не может вести себя иначе. Да и ей-то что за дело до этого немца? Главное — победа! Но как Тамара себя ни уговаривала, настроение у нее испортилось.
А немцы обратно в лагерь не шли, а бежали. Тамара еле за ними поспевала.
У самого поселка их встретил лейтенант Петухов.
— Давай, веди их обратно! Комбат не велит немцам отдыхать.
Тамара чуть не разрыдалась. Потом, собравшись с духом, выпалила:
— Пусть он сам их и ведет! А для меня сегодня — праздник победы! — и, даже не обернувшись, побежала по улице.
Петухов почесал в затылке, не зная, как поступить.
— Ну ладно, идите в лагерь, там разберемся. Вопреки желанию комбата, немцев в этот день так на работу и не повели — ни один русский не соглашался их сопровождать.
— Оставь ты свои строгости хоть для такого Дня, — просил Лаптев. — Много ли пользы будет, если ты их выгонишь? Они же все равно работать не будут, погляди, какое у них настроение.
— Ну и фиг с ними! — согласился наконец-то Хромов. — Сегодня не до них, это точно. Идемте, выпьем! Петухов, Звонов, Салават, пошли ко мне! Петр Матвеевич, ведь победа же!
На улице Хромов шумел, кричал, пел, останавливал женщин, пытался их целовать, сажал на плечи ребятишек.
Весь день прошел колесом: ходили от Хромова к Черепановым, от Черепановых к Татьяне Герасимовне, по пути залетали в каждый дом, веселились, кричали и пили. Лаптев держался все время поближе к Татьяне Герасимовне. Та нарядилась в светлое платье и, хотя выпила совсем немного, была красна как роза и глаза у нее блестели. Лаптев чувствовал, что влюблен. Несколько раз он пытался под столом поймать ее руку, но она всякий раз вздрагивала и руку прятала. У Тамары пятки болели от кадрили. Плясала она и с Сашей Звоновым, и с Петуховым, и с самим Хромовым, и со всеми приисковыми мальчишками. Плясали в избах, и во дворах, и на улице. Под гармонь, под баян, под балалайку и под сухую. Тамара всех переплясала, перепела и так устала под конец, что заснула в сенях на сундуке. Запас водки, вина, браги иссяк, но веселье не прекращалось. Ночь надвинулась, а никто не хотел расходиться по домам, гармонь продолжала заливаться, а молодежь звонко орала песни.
— Такого праздничка давно не упомню, — сказал Черепанов Лаптеву. — Раньше, бывало, столы ломились, вина хоть залейся, а веселья такого даже на престольный праздник не бывало. Что значит, ждали этого дня пуще Воскресения Христова!
— А мой Федор не дождался… — отозвалась Татьяна Герасимовна. — Уж он бы сейчас погулял со мной.
Лаптеву показалось, что в голосе у нее слезы. Он снова попытался взять ее за руку.
— Я вас домой провожу, — сказал он тихо. Они пошли, когда обозначился рассвет.
