конопатчиков, рубили жерди, месили глину.
Лаптев выдал из лагеря железные койки, матрацы, подушки, одеяла, посуду. Два дня возили этот скарб из лагеря в лес на подводах. Завезли хлеба и продуктов на неделю. К концу августа в лес переехали тридцать мужчин и восемнадцать женщин. Хотя немцев пугала лесная глушь и страшили зимние морозы, ехали почти все с охотой.
— Ты, правда, смотри, Таня, не поморозь зимой немцев, — предупредил Лаптев.
— Смеешься ты! — весело отозвалась жена. — Да у нас кругом дрова. Это у тебя в лагере зимой только волков морозить.
В первый же день после переселения лесорубов Лаптев приехал вместе с ней в лес. Он осмотрел барак, приятно удививший его своим просторным и почти уютным видом. В настежь открытые окна свисали ветки поспевающей калины и жимолости. Свежеструганый пол был еще совсем чист, немцы разувались в сенях. На кухне жарилось какое-то кушанье, пахнущее грибами. Немок почти никого не было видно: кто ушел стирать на речку, кто собирал грибы в лесу. Из кустов доносилась протяжная немецкая песня на несколько голосов.
— Рудольф, — позвала Татьяна Герасимовна Штребля, — поди-ка сюда!
Штребль поспешно подошел и поклонился.
— Что ты худой такой стал? Не хвораешь?
— Нет, я здоров.
Лаптев внимательно посмотрел на него. Ему симпатичен был этот немец, с ясными, немного лукавыми глазами. У него отрасли небольшие каштановые усы, а лицо так сильно загорело, что он стал похож не столько на европейца, сколько на жителя южных стран.
— Я хочу сделать вас старостой по этому маленькому лагерю, — сказал Лаптев.
— Пока Тамары Васильевны нет, будешь вместе с Колесником принимать заготовку, — добавила Татьяна Герасимовна. — Сам не работай, смотри за людьми. Понял?
— Понял, — по-русски ответил Штребль.
— За чистотой смотрите, — предупредил Лаптев. — Эпидемия в ваших условиях — вещь страшная. Вам же доверяются продукты. Думаю, вам нечего объяснять…
Штребль поклонился еще раз.
— Он мужик хороший, — уверенно сказала Татьяна Герасимовна, когда они с Лаптевым поехали домой. — Справятся они с Колесником, а там, глядишь, и Томка вернется.
— А как же, Таня, мы решим насчет охраны?
— Да поди ты со своей охраной! Какого лешего караулить? Народ все подобрался хороший, разве только Грауер один…
— Ну этот-то куда побежит?
Для Штребля началась новая жизнь, дни, полные хлопот. Он раньше и не представлял, как трудно быть начальством. Теперь утром он вставал раньше всех, будил поварих, разводил всех по рабочим местам, следил за рубкой, трелевкой, вывозкой, потом шел торопить обед, а к вечеру надо было с одноруким Колесником обойти всех, принять и записать работу, проследить за сохранностью и исправностью инструмента и за тем, погасили ли костры в лесосеке. Так как Колесник совсем не мог писать левой рукой, Штребль записывал начерно показатели по-немецки, и уже вечером с грехом пополам переделывали с Колесником сводку по-русски. Но Татьяна Герасимовна пока была довольна его каракулями. Раза два в неделю она приезжала в лес сама, а то Штребль с Колесником отправлялись верхом на прииск.
Возку продуктов и хлеба поручили Раннеру. Он же должен был ежедневно привозить три бочки воды из реки и ухаживать за лошадьми. Раннер так привязался к этим лошадкам, что даже стал поменьше ворчать и порой насвистывал веселые мотивы. Поварихой поставили Розу Воден. Ей помогала шустренькая бёмка Мари, которая должна была также убирать барак, топить по субботам баню и стирать постельное белье.
Работу начинали теперь очень рано, часов с шести, зато к полудню все уже справлялись с нормой. Погода стояла теплая. На горе рдела брусника, в осиннике под горой набухали грибы. Лесорубы вечерами рыбачили около драги. А ближе к ночи барак наполнялся пением протяжных крестьянских песен. Татьяна Герасимовна, когда приезжала в лес, часто задерживалась, чтобы их послушать.
— Когда вернется фройлейн Тамара? — спросил ее как-то Штребль, с трудом подбирая русские слова.
— Соскучился? — улыбнулась ему Татьяна Герасимовна. — Нет, скоро не жди. Ей еще со своей бригадой овсы косить. Не раньше октября.
Штребль действительно соскучился. Он очень часто думал о Тамаре и все чаще стал ловить себя на мысли, что ему трудно одному, что хочется быть любимым, хочется израсходовать весь запас накопившейся нежности. Порой он злился, ругал самого себя, порой заигрывал с женщинами, снова злился… и тосковал.
— Ну ты монах! — в свойственной ему грубоватой манере заметил Раннер. — Смотри, все завели себе баб, только ты один ходишь надутый как индюк. Это даже на тебя не похоже — раньше ты был сущее зло! Сошелся бы с Розей Воден. Она хорошая баба и, по-моему, влюблена в тебя…
С тех пор как Штребль заступился за Розу перед Грауером, между ними возникло нечто вроде нежной дружбы. Она заботилась о нем, стирала его белье, чинила одежду. Однако он не замечал, что Роза преследует его ласковым, молящим взглядом, ищет встреч наедине. То, что сказал Раннер, немного взволновало его.
— Вот Хорват женился все-таки на Нелли Шуман, — гнул свое Раннер. — Спросил разрешения у хауптмана, и живут себе, поживают. Спать вместе им теперь никто не запрещает.
— В общей комнате?
— Ой, ты ли это? Подумаешь, какое дело! Все мы люди.
Штребль на минуту представил себя рядом с Розой в общем бараке, и это показалось ему настолько смешным, что он громко расхохотался. Но после этого разговора он все же стал пристальней приглядываться к Розе. Приятно было сознавать, что тебя кто-то любит.
— Ваши маленькие ручки хорошо варят суп, — наконец сказал он ей, когда она подавала ему еду, — интересно, умеют ли они обнимать?
Роза покраснела до слез и выглядела счастливой. Но Штребль, съев суп, сразу ушел. Он бродил по лесу и думал о том, что ему стоит, пожалуй, сойтись с Розой, возможно, это положит конец его мучительным и безнадежным мечтам. Но он все еще сомневался. Наблюдая, как по вечерам парочки разбредались по лесу или сидели обнявшись в тени кустов жимолости, он испытывал щемящее чувство тоски. А когда похолодало, мужчины стали проскальзывать по ночам на женскую половину. Теперь уже из первой роты только Раннер и пожилой Эрхард ночевали в своих постелях. Но когда исчез и Раннер, Штребль возмутился и сказал Эрхарду:
— И еще смеет все время жаловаться, что его замучила язва!
Эрхард только пожал плечами.
А на следующий день, подходя к бараку во время обеденного перерыва, Штребль заметил в кустах на скамье Эрхарда, рядом с которым сидела высокая, еще совсем молодая крестьянка Кати Фишер. Эрхард чинил старый ботинок, а Кати ему что-то пыталась втолковать. Штребль замедлил шаг и прислушался.
— Мой муж был так груб со мною! — говорила Кати. — Мне не за что его любить.
— А я разве не груб? — с усмешкой спросил Эрхард, заколачивая деревянный гвоздь в подошву башмака.
— Ах нет, Ксандль! Ты вовсе не груб! Ты такой хороший! — горячо сказала Кати, и в голосе ее сквозила такая нежность, что Штребль невольно позавидовал Эрхарду.
— Я уже стар для тебя, Катарина, — отозвался Эрхард, но голос его звучал молодо.
В ответ Кати провела рукой по его седым волосам и потянулась губами к щеке. Эрхард ласково ее отстранил и пробормотал:
— Погоди… отодвинься немного. Сейчас закончу с башмаком, и мы пойдем… погуляем по лесу.
Штребль растерянно отступил в кусты. Сердце его стучало. Перед ужином он шепнул Розе:
— Приходите, когда освободитесь, на берег к драге, где лежит сломанное бурей дерево. Знаете это место? Я буду ждать вас.
