культурные люди и несем с собой цивилизацию и свободу… И предупреждаю вас, мадам Ладильщикова, все ваши звери — наши трофеи, и если хоть один зверь у вас убежит, — расстрел. Понятно?» Я кивнула головой и промолвила: «Им корма надо». — «Идите и подумайте. Я приму свое решение», А какое решение — не сказал. Ну, думаю, хоть дохлой конины пришлет. А может, в Германию отправит? Нет, думаю, из клеток всех зверей выпущу, а отправить не дам.
Прихожу в цирк, а звери, как увидели меня, зарычали, завыли — есть просят. А что я им, бедным, дам! Смотрю, с Карлушей несчастье — весь в крови. Когда мы готовились к эвакуации, рабочие поставили корыто с крокодилом на Мишукову клетку, и пока я была у коменданта, Карлуша вылез из корыта и провалился лапами в решетку, а голодный Мишук встал на дыбы и отгрыз ему ноги. Бросилась я к раненому крокодилу, стащила его кое-как на пол и стала перевязку делать, кровь унимать. А голодные львы рычат, мечутся — кровь почуяли.
Вечером привезли немецкие солдаты тушу убитой лошади, и молоденький солдатик, осклабившись, сказал, показывая на зверей: «Матка, кушайт давайт». Обрадовалась я и, вооружившись большим ножом, стала разделывать тушу. Смотрю, входит в цирк Дротянко и с улыбкой приветливо говорит: «Хозяйничаете, Мария Петровна? Может быть, вам помочь?» Я вскочила и, размахивая ножом, как закричу на него: «Вон отсюда, негодяй! Вон! А то я на тебя зверей напущу!» Попятился он от меня, «Что вы, что вы, Мария Петровна… Я вам добра желаю…» Ушел, а я думаю: мне бы хоть на недельку кормов, а там, может, и наши придут…
Прошло несколько дней. Никто ко мне не приходит. Слышу, бой к городу приближается, и поговаривают люди, что наши наступают и уже недалеко от города. Немцы стали выезжать из города на машинах, нагруженных добром. Радуюсь я, что они отступают, а у самой что-то тревожно на сердце. Неужели, думаю, они забыли про меня? Не может быть. Ведь звери-то большая ценность. И вот поздно вечером заходят в цирк шесть автоматчиков и с ними ефрейтор с пистолетом на левом боку. У ефрейтора усики черные и маленькие, будто клякса под носом, а голос резкий, лающий. Посмотрела я на него и подумала: как обезьяна — Гитлера копирует. Что-то лопочет мне по своему, а я не понимаю, но догадываюсь, что ефрейтор показывает мне отойти от клеток. Защемило, у меня сердце — беду почуяло. Прижалась спиной к клетке, в которой сидел Султан с Фатимой, и говорю твердо: «Не пойду я никуда». А сама завела руку за спину и потихоньку отодвинула засов у двери. Думаю: Фатима умеет открывать дверку лапами. Ефрейтор что-то крикнул. Два солдата подошли ко мне, сцапали за руки, отодрали от клетки и оттащили в сторону. А потом все встали в одну шеренгу и направили автоматы на зверей. Кинулась я к ефрейтору и крикнула не своим голосом: «Что вы делаете, звери?!» Ефрейтор ткнул меня пистолетом в грудь, и я упала, а он пронзительно что-то прокричал и автоматчики застрочили…
Мария Петровна прикрыла лицо руками и умолкла.
Руслан, не сводивший с тети Маши наполненных слезами глаз, прижался к матери и прошептал испуганно:
— Мамочка, за что же это они их?..
— Чтобы наше добро, сынок, нам не оставлять. Мария Петровна открыла лицо и, глубоко вздохнув продолжала:
— Если бы вы видели эту ужасную картину… Окровавленные звери грозно и жалобно зарычали, взвыли и заметались в железных клетках. Большой белый Малыш уткнулся в угол и закрыл голову лапами, как будто лапы могли спасти его от пуль, а раненый Мишук с остервенением стал кусать самого себя в тех местах, где в него впивались пули. Таймур вцепился зубами в железные прутья клетки Я слышала, как у него треснули клыки. Фатима подсунула лапы под дверку и, приоткрыв ее, пыталась вылезти наружу, но, сраженная смертельно, осталась лежать на пороге клетки, придавленная дверцей. Вслед за ней сунулся Султан и выскользнул наружу. Он был страшен — рычащий, с открытой пастью и окровавленной гривой Автоматчики дрогнули и, беспорядочно отстреливаясь, попятились к манежу и залегли за барьер. Ефрейтор что-то крикнул. Лев прыгнул на него и придавил к земле. Автоматчики прекратили огонь. Раздались пистолетные выстрелы, и Султан повалился на бок…
Я убежала из цирка и спряталась у друзей… А ефрейтора Султан здорово покалечил — его увезли на санитарной машине. Солдаты сняли шкуры с убитых львов и медведей и отнесли коменданту, а медвежатину съели сами…
После того как Мария Петровна закончила свой страшный рассказ, все долго молча сидели с поникшими головами: их потрясла бессмысленная жестокость. Наконец Вера Игнатьевна тихо проговорила:
— Если бы звери могли мыслить по-человечески, то что бы они подумали о людях, которые их расстреляли?..
ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ
Осенью сорок второго года, когда враг прорвался к Сталинграду и уже наступал на Кавказ около Грозного, цирковую труппу погрузили в Баку на нефтеналивное судно «Искра».
Волны укачивали и людей и животных. Цезарь, Корма и Нечай лежали вялые и сонные и так тяжело стонали, будто жаловались на свою беспокойную судьбу. Люди надеялись, что, переплыв Каспийское море, они найдут там покой, но в Красноводске «Искру» не приняли под разгрузку порт был забит судами, и днем в воздухе часто появлялся немецкий разведчик — рама[9]! Пришлось встать на рейд в отдалении от берега. Как только высоко в небе появлялся вражеский разведчик, с берега в рупор громко неслась тревожная команда: «Во-оздух! Во-оздух! Искра! Пары! Пары! Лев Толстой! Пары! Пары» Суда поднимали пары и поспешно отходили от берега. Пресную воду доставляли по ночам с берега на лодках, в бочонках и делили- между людьми стаканами.
Животные исхудали и отказывались от пищи — их мучила жажда. К вечеру ветер утихал, а море еще волновалось, словно рассердившийся человек, который никак не может забыть обиду и успокоиться. Закат горел, и солнце казалось куском раскаленной стали. Но вот оно медленно спряталось за пазуху темных туч и высоко-высоко засияла яркой желтизной полоска перистых облачков. Позднее заря застыла у горизонта темно-красной кромкой, и над ней нависла черная неподвижная пелена рваных туч. Заря стухала, темнела. Черная туча опустилась низко и совсем прикрыла просвет затухающей зари. Стало темно и мрачно.
Ночью часто ложилась на море белая полоса прожектора. В небе спокойно мерцали звезды, и временами казалось, что в мире нет никакой войны и все на свете спит…
Наконец их выгрузили и поездом отправили туда, где не было затемнения — в Ашхабад. Здесь воды было вдоволь, а продуктов не хватало. Животным пришлось голодать. У львов и медведей клоками полезла шерсть, а удав лежал окоченевший, как мертвый, и местами на его теле зашелушилась и вздулась кожа. Вялые, угнетенные животные отказывались от работы.
На базе продукты были, по их отпускали только для людей. Заведующий базой, толстый, пожилой туркмен Керим Бабаев, сердито сказал:
— Товарищ Ладильщиков, какой-такой вам надо продукта? Война! Человеку надо кушать, а для зверей мясо давай, рису давай, морковь давай… Нету чего давать! Львы и медведи кушают, как сто человек.
Ладильщиков ходил в городские организации, но там солидные начальники только разводили руками и сочувственно вздыхали.
— Война, — говорили они, — ничем не можем помочь. Вы не состоите на местном бюджете. Обращайтесь в центр.
Дали телеграмму в Томск, в свой Главк, а оттуда ответили: «Изыскивайте средства на месте». Звери таяли на глазах, слабели и стали злобными. С ними уже было опасно работать. Удав пал. Ладильщиков заспиртовал его голову в банке и сделал надпись: «Удав Крошка, вес 64 кг, прожил на свете только 30 лет, а мог бы прожить 300. Погиб 19 ноября 1942 года».
— Коля, давай телеграмму в. Москву, — решительно сказала Мария Петровна,
