хлопнул винтовочный выстрел, и на ухе рыжей появился еще один, нигде не записанный иверень. Устя бросилась к Щеглову.
— Ва-ся!
— А если бы ты ее убила? — поднявшись и отряхивая пыль, спросил Щеглов и невольно выругался: — Черт! — Поддерживая спадавшие шаровары, он направился к выходу.
— А если бы она тебя убила? ответила Устя и добавила: — Не ходи! Обожди тут, а я иголку принесу.
Как-то раз за обедом Устя сказала:
— Мы с мамакой насоветовали сеять под зиму. Как ты думаешь, Вася?
Щеглов замялся: ему и в голову не приходило, что доведется сеять хлеб.
— Гм! И сколько же?
— По семенам, с полдесятинки. Надо бы больше, да где же взять? Весной в яровом клину добавим. Чего ты смеешься?
— Сроду не думал крестьянством заниматься.
— Ништо! Мне тоже не мерещилось выйти замуж за иногороднего, — и, словно боясь, что Василий обидится, Устя прильнула щекой к его небритой щеке: — Колючий ты мой!
«Иногородний» его не обидел, но заинтересовал.
— Разве казачкам нельзя было выходить за иногородних?
— Когда нельзя! Но неохота же жить с голодранцем.
— Не каждый иногородний голодранец, да и не каждый казак богач. Если память не изменяет, то по Уральской области было около 25 процентов безлошадных, несамостоятельных казачьих хозяйств.
— Ктой-то их считал? — не поверила Устя.
— Статистики.
— Никогда не думала, что людям до нашей жизни дело есть.
В ближайшее воскресенье молодые запрягли в телегу пару коней, положили плуг, борону, мешок с продуктами, баклагу с водой, чугунный котелок и спозаранку выехали в степь. Солнце еще не встало, и смоченная холодной росой трава матово светилась миллиардами жемчужных бусинок. Высоко на небе золотисто-розовым цветом горели прозрачные облака. Сытые, отгулявшиеся на выпасах лошади бежали без понуканий. Подражая опытным лихим лошадникам, Щеглов правил с особенной небрежной манерой. Казалось, что вожжи вот-вот выпадут из рук, на самом же деле за показной беспечностью крылась ежеминутная готовность сдержать, привести к повиновению испугавшихся или взыгравших от сытости лошадей. Устя, сидя рядом с мужем, счастливо улыбалась.
— Когда я была девчонкой, мы с Андрюшей играли в пахарей. — При упоминании о брате улыбка на миг сбежала с лица, и в глазах зажглись недобрые огоньки. — Андрюша был плугарем, а я погонычем. Мы садились в колоду, запрягали старые ведра, клали коряжину-плуг, вместо бороны — сломанные грабли и отправлялись на дальние участки. А теперь я на самом деле еду с тобой. Хорошо?
На пашне верховодила Устя, а Щеглов выполнял несложные обязанности погоныча. Впрочем, на большее он не претендовал и от души любовался сноровкой жены, быстро наладившей плуг, уверенно ходившей бороздою. А как вкусна была полевая каша, с каким аппетитом они выскребли донышко котла! Под свежим впечатлением дня, под обаянием Устиной красоты Щеглов уже начинал строить планы, как он будет жить до старости здесь, в Гуменном, сделается заправским казаком-хлеборобом, будет учить гуменновских казачат и взрослых грамоте, организует сельскохозяйственную коммуну.
Поздно вечером они, усталые, улеглись рядышком, устроив изголовье на дышле повозки. В ногах пока ненужный тулуп. Он пригодится, когда к концу ночи земное тепло улетит к вызвездившемуся небу. Щеглов, горожанин, впервые в жизни испытал прелесть тяжелого труда земледельца; свинцово-каменную усталость мышц и ни с чем не сравнимое блаженство отдыха под чистым небом, на соломе, во тьме, напоенной запахом чернобыльника и свежевывороченных пластов земли. Радостного настроения не могли испортить ни липнувшая к телу пропитанная потом рубаха, ни саднившие мозоли на руках.
— Тишь, благодать, — произнес Василий и неожиданно вспомнил: — Не подумаешь, что совсем недавно здесь грохотали пушки, люди бились насмерть.
— Тс-с! Молчи! Я не хочу вспоминать об этом. — И Устя зажала мужу рот. — Вася, а при Советской власти багренье будет? — спросила она.
— А что это за штука?
— Ты не знаешь, что такое багренье?!
— Что-то такое слышал… кажется, так рыбу ловят.
— Ну, да. Только это не просто ловля, а большой праздник. Всё войско съезжалось на Урал на ятови[41] и баграми ловило осетров, белуг, разнорыбицу. Ой, Вася, что делалось! Посмотрел бы. Народа по обоим берегам черным-черно, стоят, ждут сигнального выстрела. А потом, когда пушка ударит, вперегонки хлынут на лед — с пешнями, с баграми — и давай долбить лунки. От шума рыба начинает шастать туда-сюда, а тут лес багров, и на какой не то обязательно напорется. Только и слышно: «Братуха, скоро, скоро!» Баграчей на помощь зовут. Глядишь, выволокли на лед белужину пудов на десять, а то и больше. Инший раз двадцатипятипудовые попадались. Если икряная, — одной икры рублей на сто продадут. Я всё бога молила, чтобы он батяне такую рыбину послал, только не на первой ятови, — поправилась Устя.
— Почему же не на первой?
— Э-э, с первой ятови весь улов шел царю в презент. Какой же мне был интерес царю счастье вымаливать? — засмеялась Устинья.
— Ишь ты какая! — улыбнулся Василий. — Что же, исполнилась твоя молитва?
Устя вздохнула.
Долго еще говорили они. Неподалеку звучно фыркали спутанные кони. В далекой темно-синой вышине мерцали звезды, и чудилось, что льется от них на землю искрометными струйками сокровенное дотоле счастье.
В ту ночь приснился Усте Егор Грызлов. С наглой усмешкой он звал: «Брось Ваську! Иди ко мне! Со мной миловаться не в пример слаще». Противная рябая рожа наклоняется над Устей, дышит самогонным перегаром. Развернувшись, Устя изо всех сил ударила Егора кулаком. С губ сорвалось грязное ругательство… Вскрикнув, она проснулась и замерла, — не слышал ли Вася, но тот спал мертвым сном. Больше она не могла уснуть.
К прежним заботам Усти прибавился еще страх, как бы нечаянно во сне не проговориться, не выдать себя. Наряду с этим росло возмущение: «До каких же пор мне бояться и врать? Неужели, узнав правду, Вася разлюбит, не поймет, почему это случилось, что заставило меня стать бандиткой?»
Чем дольше думала Устинья, тем сильнее крепло в ней решение рассказать правду всю без утайки.
«В степи один на один, без помехи, я ему всё и открою, а там будь что будет!» — бесповоротно решила Устя.
Помешало совершенно непредвиденное обстоятельство: ночью налетевшим снежным бураном, первым в этом году, угнало неведомо куда целый табун лошадей, и весь наличный состав Отделения во главе с начальником бросился на поиски. Почти две недели Щеглова не было дома, пока по телеграмме из Бузулука не нашли табун близ деревни Глушицы, почти за двести верст от Синявского.
Щеглов приехал веселый: ни одна лошадь из двухсот не потерялась, не искалечилась. За обедом он шутил, смеялся, а потом рассказал между прочим:
— В Соболеве поймали бандита-сапожковца. Жил по подложным документам.
— Так им же было помилование, — с виду спокойно заметила Устя.
— Это тем, кто явился с повинной, а этот скрывался, — возразил Щеглов и, нахмурившись, добавил: — Была бы моя воля, — я ни тех, ни других, ни одного гада не помиловал бы.
После этого Устя не решилась открыться мужу.
Не успели во Втором отделении оправиться от треволнений, вызванных пропажей табуна, как подоспела новая беда — волки. Как говорится, пошла Настя по напастям. Голодные, сбившиеся в большие стаи, они рыскали по степи, истребляя все живое — от мышонка до верблюда. День ото дня хищники
