становились всё нахальнее, предприимчивее, злее. Табунщики рассказывали такое, что Щеглов не знал, верить или нет.
— Фронт, что ли, у вас там открылся?! — ворчал начальник Отделения, подписывая требование на новую цинку патронов.
— Посмотрите сами! — предлагал старший табунщик.
— Посмотрю, — ответил Щеглов и приказал Гришину седлать коня.
— Мне с вами ехать? — спросил коновод.
— Да.
Перед тем как отправиться, Щеглов заехал домой.
— Далеко ли? — справилась Устя.
— На ночевку к табунам.
— Возьми меня с собою!
— Замерзнешь.
— Ништо! Еще тебя погрею, а одной дома скучно.
— Поедем, — согласился Щеглов. — Гришин, останешься домоседничать.
— Пусть мне будет хуже! — обрадовался коновод.
Хрупая по подмерзшим кочкам грязи на хуторской улице, всадники выехали за околицу и пустили лошадей размашистой рысью. Оттепель последних дней согнала нанесенный бураном снег, и лишь кое-где за пучками травы, как седина в бороде, прятались уцелевшие комья его.
Панченко рассказывал:
— Как стемнеет, они и начинают шастать стаями штук по сто, а то и больше.
— Как это в темноте ты сосчитал? — усмехнулся Щеглов.
— По глазам. Глаза-то горят, как угли. Потом по звуку: как завоют со всех сторон, — оторопь берет. Мы, конечное дело, открываем стрельбу и воюем до утра. Сегодня сами увидите.
На место приехали перед закатом. В широком логу паслись лошади. На окрестных увалах маячили дежурные табунщики. Щеглов проехал на стан. Пока пили чай и закусывали, начало смеркаться. Отдыхавшие на стану табунщики стали собираться.
— Пошли и мы! — сказал Щеглов.
Устя и он остановилась на гребне увала. Отсюда на добрый десяток километров, как на ладони, виднелась уходившая на юг к Уралу степь. Там, за горизонтом, по берегам многоводной реки — урема, густые заросли мелкого чернолесья. В уреме плодились и размножались четвероногие бандиты. За годы войны никто не охотился за ними, никто не тревожил, и волки развелись в невиданном количестве.
Подошел Панченко.
— Какие будут распоряжения, товарищ начальник?
— Никаких. Действуйте сами! Хотя… давайте сегодня обойдемся без стрельбы, если в том не будет крайней необходимости, — поправился Щеглов.
— Как бы беды не случилось.
— Стрелять разрешаю только по верной цели.
— Что ж, укроемся в середке табуна, — в раздумье проговорил старший табунщик.
— Зачем?
— Чтобы не загрызли. Когда я пас у Овчинникова, мы так спасались. Ружьишки тогда были плохонькие, дробовые, по одному, по два на табун, и припасов в обрез. Так мы, бывало, забьемся промеж лошадей, а они кругом встанут, зубами, копытами отбиваются.
Пока разговаривали, мрак волной накрыл лощину, и вместе с темнотой пришло боязливое ожидание. Чудилось, что где-то рядом неслышно движутся серые тени. От ветра шелестит сухой бурьян, а кажется, что ступают звериные лапы. Щеглов расстегнул кобуру и пожалел, что не насыпал в карман запасных патронов.
Лошади, как и говорил Панченко, выстроились кольцом. Табунщики в середине. На увале остались Панченко и Щеглов с Устей.
— Кха! — кашлянул Панченко, и, словно в ответ, вдали послышался протяжный вой. Хриплый начавшийся на низкой ноте, он крепнул и нарастал, одновременно повышаясь в тоне, как гудок приближающегося паровоза, и вдруг оборвался на чистой звенящей ноте. Тотчас же в стороне вой подхватил другой волк, и ему отозвался третий. Волчьи песни неслись над темной степью так же, как сотни и тысячи лет тому назад, когда человек огнем и дубиной защищал свою жизнь, но все равно внушали такой же, чисто животный, страх смерти от оскаленных звериных зубов.
Влево в логу сверкнули огненно-красные точки, на мгновение сменили цвет на изумрудный, погасли и опять засветились, но гораздо ближе прежнего. В этом месте раздался вой.
— Идем к табуну! — с трудом сдерживая желание бежать, произнес Щеглов.
— Стрельнем разок? — предложил Панченко.
— Стреляй!
Пять вспышек одна за другой прорезали тьму. Вой прекратился.
— Теперь пошли! — Панченко вставил в магазин новую обойму.
За плотной стеной лошадей было уютно и безопасно.
«Такое каре не легко пробить», — подумал Щеглов, представив себе в действии сотни ног и зубов.
Шесть табунщиков сидели кружком на разостланной кошме, увидев начальника, они подвинулись, уступая место.
А вой раздавался уже неумолчно. Он то отдалялся, то приближался, но не смолкал ни на минуту.
— Не замерзла? — спросил Щеглов Устю, больше для того, чтобы не слушать этот вой.
— Как же я тебя буду отогревать, если сама замерзну? — весело отозвалась Устя и стукнула мужа по спине.
— Может быть, тепляк развести? — предложил Панченко. — У нас тут кизяки припасены.
— Лучше под утро разожжем, — отказался Щеглов.
— Тогда пологом накроемся, чтобы ветер не брал. Ребята, давайте брезент поставим!
Под брезентом было тихо, тепло и ничего не видно. Лишь изредка, когда вспыхивал огонек раскуриваемой цигарки, из мрака проявлялись суровые лица табунщиков, стволы винтовок и шапки лежавших людей. Среди ночи табун колыхнулся, по замерзшей земле затопали ноги, послышались частые резкие удары, словно костью били о кость, визг, похожий на щенячий, и снова всё стихло. Табунщики, как один, выскочили из-под брезента. Щеглов хотел последовать за ними, но Устя удержала:
— Лежи! Наверное, какой-нибудь волчишка неосторожно подвернулся под ноги и поплатился за дерзость.
— Ты откуда знаешь?
— С батей приходилось вот так же ночевать.
— Бесстрашная ты.
— Не совсем.
— Почему?
— Двух вещей боюсь.
— Каких?
— Тебя потерять — раз, и… — Устя замолчала.
— И?
— И тюрьмы.
— Что это тебе в голову взбрело думать о таких вещах?
— Сама не знаю.
Снаружи гакнули винтовочные выстрелы, немного спустя под брезент заглянул Панченко.
— Маленько попужали, — доложил он.
