агрессивен. Ничего я на тебя не проецирую. Ты не контролируешь свои чувства. Это один из твоих больших недостатков. Какие еще недостатки, спрашиваешь? Прибережем это до другого раза. Держись от него подальше. Не смей ему мешать. Или можешь со мной попрощаться. Это я болен. Я здесь распоряжаюсь.
Нет, малыш, так было не всегда. Все вертелось вокруг тебя. Я был статистом в твоем затененном ландшафте. Твое душевное состояние управляло нашим браком. Мне это отлично известно. Это был ненормальный брак. Называй, как хочешь. Мы были пионерами. Революционерами. Теперь бунт позади. Остались болезнь и смерть. Я не пессимист. Я реалист. Лишь тот свободен, кто ни на что не надеется. Как говорят буддисты: «Надежда — это желание без наслаждения, без знания и без возможности». Без наслаждения, потому что желаешь исключительно того, чего не имеешь. Без знания, потому что в надежде всегда есть определенная доля неуверенности. Без возможности, потому что никто не будет вожделеть того, что сам в состоянии себе достать. Надежда не только приводит нас к негативному состоянию, она заставляет упускать настоящее. Слишком занятые построением светлого будущего, мы забываем, что единственная жизнь, какую стоит жить, и вообще единственная реальная жизнь — это та, что прямо сейчас проходит у нас перед глазами. Ты абсолютно права. Я не только говорю как по книге, я и есть книга. Забыл, как она называется. Лежит где-то на полке в прикроватной тумбочке. Я все учу наизусть. Это профессиональная болезнь.
«Философствовать — значит учиться умирать», малыш. Тебе не особенно нравится философия. Всегда была материалисткой. Тебе хотелось бы воцарения тысячелетнего царства коммунизма. А вместо того получилось падение. Не только Стены. Но и наше падение в бездну, с ее отвратительными ящерицами и жабами. Мы опрокинулись в грязь, малыш. Это путь к катарсису. Да, конечно, я имею право говорить только за себя. Ты довольствуешься тем, что стоишь на краю и смотришь вниз на нас других, счастливых несчастливцев. Напиши-ка королеве Маргрете, пожалуйся ей. Она тебя поймет. Она народная королева.
Лучшее, что я могу сказать об Эббе, — он подарил мне красивую мечту. То, что мечты не становятся реальностью, не надо ставить ему в вину. Я сохраню его как дорогое воспоминание. Мой последний роман. Не желаю слушать, как ты его поливаешь. Он подарил мне веру в жизнь. Да, слишком поздно, но вера от этого меньше не становится. У него было красивое тело. Как у греческой статуи. В человеке все должно быть прекрасно. Да, чистому все чисто. Он подарил мне немного обычной жизни. Выходные на даче. Обеды перед телевизором у меня дома. Прогулки по зоопарку и ланч в ресторане. Воскресные утра с крошками в постели. Все, что мы двое считали скучным по молодости лет. Мы получили в подарок пол года под знаком обыденности. То единственное, чего мне не хватало для полноты жизни, я получил от него. Разве мне не следует быть благодарным? Разве должен я ненавидеть того, кто сделал меня человеком среди людей? Он был той жемчужиной, что припасла мне жизнь. Не ревнуй, малыш. Ты вне конкуренции. Сомнительная честь? Мне не нравится, как ты меня обрываешь. Ты мешаешь ходу моих мыслей. Будь добра, задерни штору. Не могу же я лежать в постели в темных очках.
Я знаю, ты желаешь мне добра. Ты находила мне любовников, чтобы доставить радость или чтобы удержать меня, малыш? Ты приносила себя в жертву. Делила со мной тайну. А если кто и умеет хранить тайны, так это ты. Нет, жертвовала. Потому ты так и зла на меня. Но твоя злость мне непонятна. Я не в состоянии чувствовать вину. Это один из моих недостатков. Может, кроме того только случая с Микаелем. Он был фантастическим парикмахером. Мои волосы никогда не лежали лучше. Просто не мог смириться с тем, что между нами все кончено. С моей стороны это был ни к чему не обязывающий флирт. Хобби, мальчишеская игра, оказавшаяся игрой с огнем.
Этот роман меня кое-чему научил: не следует играть с чувствами людей. Он меня преследовал. Два года терроризировал. Трезвонил по ночам и, делая жалкие попытки изменить голос, угрожал, что убьет меня, подожжет квартиру, расскажет обо всем в прессе. Так неприятно. Укладывался, как собака, на коврике возле двери и отказывался сдвинуться с места, когда я возвращался домой. Чтобы попасть в квартиру, приходилось перешагивать через него. Однажды мой сосед сверху рассказал, что видел какого-то человека, который, сидя на корточках, возился с щелью для писем, собираясь ко мне вломиться. Мужчина лет сорока, в джинсовой одежде, с редкими волосами. Убежал, когда мимо прошел этот сосед со своей собакой. Это мог быть только он. Через щель для писем набросал мне в квартиру кучу всякого дерьма. Деньги, которые был мне должен, книги, которые брал почитать, старые письма и грязные трусы, которые я у него забыл.
Он следовал за мной словно тень. Везде и всюду я чувствовал, что он за мной следит. Умалишенный. Одержимый сын пастора из Ютландии. Заманил меня к родителям, пока между нами еще была связь. Именно там я и обнаружил тлеющее безумие в отношениях между отцом и сыном и утратил всякое желание продолжать отношения. По возвращении пришлось нанести ему последний удар. У меня не было ни времени, ни желания заменять ему отца. Он нуждался в психиатре.
А вот с Лассе было весело. Никого веселее не встречал. Всегда в приподнятом настроении. Этот парень знал, чего хочет от жизни. Я восхищался его мужеством. Его длинными вечерними платьями. Он вел себя как примадонна. Был звездой. Видели бы вы, как он изображает Сару Леандр. Приходить в квартирку на Вестебро, которую он делил с шлюхой-нелегалкой, было чистым наслаждением. Я попал в хорошую компанию с министрами и воротилами бизнеса, которые тайно посещали квартиру с черного хода. Наверное, коки было многовато. И мне тоже досталось. Лассе сам себя погубил. Сгорел во цвете лет. Да покоится он с миром. Он — одно из самых светлых моих воспоминаний. Лучшим всегда приходится хуже всех.
Роман с Микаелем потряс меня настолько, что и сменил ориентацию и еще раз попытался стать «нормальным». Но вскоре понял, что это бегство от самого себя. Карин прежде всего была выдающимся художником, великой актрисой. Одной из лучших в новом поколении. Мы во многих отношениях были идеальной парой. Она — молодая и красивая, звезда, стремительно поднимающаяся на театральном горизонте. Я — богатый и знаменитый. Более знаменитый, чем богатый, если уж говорить всю правду. А в твоем присутствии приходится, малыш.
Когда Карин начала фантазировать и трубить направо и налево о нашей будущей свадьбе в Хольменс-кирке, где непременно должны быть четыре подружки невесты, а в первых рядах — «Billed-Bladet» и «Se og Hor»[14], мне пришлось сойти с дистанции. Она была слишком занята светской жизнью, желанием принадлежать к элите. Вначале я был очарован ею, или, точнее сказать, очарован ее очарованностью мной. Но глянец скоро сошел. Толстоватая, да и не такая уж красавица. И начала мне надоедать. Нет, я люблю женщин. Само количество это доказывает. То, что они не могут меня удержать, — другое дело. Они так и остались для меня непрочитанной книгой. Я считаю женщин аппетитными, красивыми. Ищу в них совершенства. Какой-то не тот запах, маленький промах в одежде, глупое замечание, и огонек мгновенно гаснет и больше не загорается. Не надо этого говорить. Я знаю, мне не хватает самого элементарного влечения к браку и семейной жизни. Я томился по обыкновенному, но так и не достиг вожделенной цели. Ты была мне нужна, но любовь ли это? И когда я решил выйти из тени, с Эббе, сообщить миру, кто я, то стал перед выбором всей моей жизни. Сейчас или никогда. Было ли это от любви к нему? Или он играл роль костыля? Не знаю, как это у меня появилось такое недоверие к собственным чувствам.
Наконец я свободен. Выступаю в качестве существа среднего рода, каким был всегда. Свободен от зова плоти. Бывали времена, когда я опускался до того, чтобы звонить по 0039. Фантазия молодых людей не имеет границ. Я выслушивал признания в любви, о которых даже не мечтал. Нежные слова. Дерзости. Грубости. Слышал шум клоаки. Как крысы скребутся в трубах. Забывал себя. Представлял юные спортивные тела, обладателей этих голосов. Одновременно в моем распоряжении оказывалось бесчисленное количество молодых людей. Я был на седьмом небе. Потом мне хотелось умереть, исчезнуть. Погибнуть в апокалипсисе. Сгинуть.
Были вечера, когда я не позволял себе звонить по 0039. И все равно ночью, между двумя и тремя часами, злой дух тянул меня к телефону. Я не мог уснуть, не услышав их сладострастных голосов. Один из них пригласил меня к себе домой в Вэльбю. Не в силах устоять перед соблазном, я взял такси и обнаружил там, куда приехал, маленького старичка в купальном халате, с коричневыми от табака губами, кривившимися в нечто, когда-то бывшее улыбкой. Вся квартира провоняла кошачьей мочой. Старик поднял руку для приветствия. В усталом, смиренном жесте на слабом суставе повисла в воздухе кисть. Печальные глаза впивались в меня словно стрелы. Я не мог поверить, что юный свежий голос принадлежал этому старцу.
