выгляжу: никто ведь ничего не заметил. То есть выгляжу „естественно“. Теперь вперед, в ночь, может, встречу какого-нибудь симпатичного негра…
Что есть любовь? Довольно-таки обидно, что в свои сорок три ни хрена в этом не понимаешь…»
Но кое-что из этого получилось. В основном это касается профессиональной жизни. Страница за страницей — но от этого я вас избавлю, — добавил он, внезапно вспомнив о слушателях. — Вам не скучно?
— Нет, — поспешила ответить Нина за них обеих.
Элин с каждым днем становилась все молчаливей. Нина чувствовала, что они злоупотребили ее чувством долга и перешли границы того, что позволительно требовать от своего ребенка. Ограничить ее жизнь этим пейзажем с грилем на целую неделю. И — время от времени — парой слов со Стефаном, сидящим в качалке. Нина сама сделалась соучастницей его аутодафе. Сдалась без спора, без малейшего сопротивления стала его союзницей.
Бессонными ночами на террасе она потихоньку читала дневники. Листала наудачу. Тетради жгли ей руки, словно краденые. Но непреходящая любовь к Стефану заставляла читать дальше. Она вкушала запретный плод. Вкусив, шла спать, отяжелевшая и обожравшаяся, как после оргии мазохистского самобичевания. Ее имя редко упоминалось в пространных отчетах о его взрослой жизни, а когда упоминалось, то лишь как сухое Н. Каким образом страсть, которая так слабо подпитывалась, смогла сохраниться нетленной на протяжении двадцати восьми лет, оставалось для нее загадкой. И этой загадкой была она сама. Однако по мере прочтения дневников надежда когда-нибудь найти разгадку почти исчезла.
«Мама больна. В конце концов ей придется привыкнуть к мысли, что она стареет, хотя это не для нее. У нее удивительно ребячливое отношение к болезни и смерти. И она ненавидит врачей. Глупо! Когда мы были детьми, она каждый вечер после ужина говорила: „Ну вот мы еще немного приблизились к смерти“. Слишком много пережила во время войны. Сначала папа, сражавшийся на Восточном фронте, затем ее большая любовь по другую сторону баррикад. Итак, я был у нее вчера. Позваниваю. Ее болезнь подействовала на меня больше, чем я мог представить. Все же она моя мать».
«И сплю я тоже плохо, все как в прошлый раз, значит, пройдет. И вот в субботу, нет, какое-то время назад мне стало так странно нехорошо при мысли о мужчинах. Весь этот невыносимый „аппарат“, связанный с гомосексуальностью, — я вдруг от всего этого ужасно устал, по-настоящему скучаю по женственности, то есть по женщинам. И по-человечески, и в социальном плане, и в сексуальном».
«Мысль возобновить знакомство с Ульфом неожиданно показалась такой утомительной. Потому что это было так обычно и не вдохновляло. А особенно потому, что сексуальное и человеческое нельзя разделять. Но он, конечно, позвонил и пригласил меня на ужин. Мне не хотелось секса, и под благовидным предлогом я ушел домой. Здесь мне больше ловить нечего. Ясно, что меня привлекают красивые мужчины, но мысль о том, что дружба через секс невозможна, скучна. На самом деле лучше дружить с голубыми без секса, потому что я, несмотря ни на что, не один из них, но уважаю их и хочу, чтобы мы были друзьями. Но когда дело доходит до секса, я как будто жду чего-то в эмоциональном плане, и то, чего я жду, никогда не происходит. Отсюда фрустрация, которая длится уже какое-то время. Плюс то, что их „судьбу“ я ощущаю как чуждую мне и фальшивую. Я не чувствую, что должен, подобно им, любить это мученичество. Немыслимо делать инвестиции в такую кривую жизнь. Значит, ограничимся боями местного значения, но я рад, что с этим разобрался».
«Сегодня долго спал. Было плохо. Очень устал и чувствую какой-то странный стыд. Кажусь себе одиноким, некрасивым и нервным. В одиночестве становишься эгоцентричным и псевдоромантичным. Такие настали дни. Мечтаю о физической любви. Где ее взять, черт побери?»
«Приятное событие — визит Элин в выходные. Я все больше рассказываю ей о своей сексуальной жизни. Мы на одной волне, и от этого все становится простым и реальным для нас обоих. Ужасно этому рад. У меня, если задуматься, не так уж много настоящих от нее тайн».
Дневники горели все хуже и хуже по мере приближения к последним годам, когда Стефан стал писать в тетрадях формата А4 в твердом переплете. Но он настаивал на сожжении. Работу истопника поручили Нине. Она поддерживала огонь в гриле, руки ее покрылись сажей от возни с несносными тетрадями, которые обугливались, но не желали исчезать. А в это время Стефан и Элин сидели и разговаривали, им было хорошо. Он утратил интерес к чтению дневников. Их нужно было лишь превратить в ничто, снять бремя прошлого с его плеч, словно старое и слишком тяжелое пальто.
— Ты похожа на самку морского воробья, малыш. Но я тебе безмерно благодарен за то, что ты делаешь. Мы всегда были самыми близкими людьми. — Стефан все еще походил на ощипанную курицу. Невозможно представить, что в августе он приступит к работе.
В последний день Нина и Элин отправились на велосипедах на пляж, расположенный в нескольких километрах от дачи. Они выехали ближе к вечеру, когда жара немного спала. Хотелось побыть подальше от дома и кулинарных изысков, которые пока что не помогли Стефану. Элин утомляла жара, на верхней губе выступили крошечные капельки пота. На ней было белое платье из тонкой, почти прозрачной ткани, прилипавшей к влажному телу и обтягивавшей живот. Она казалась далекой, недостижимой, и Нина ломала голову над тем, что бы сказать.
Молчание было их общей стихией, океаном, разделяющим два разных континента, с разным климатом, растительностью и ландшафтом. Два материка, когда-то имевшие сообщение, одно небо, луну и созвездия, теперь откололись друг от друга. Природная катастрофа или, может, просто миллионы лет геологического развития оторвали друг от друга Старый и Новый Свет и дали место водным массам океана.
В попытке обрести друг друга вновь они покинули свои континенты и нырнули в глубины океана, к коралловым дворцам, охраняемым гастроподами и сердцевидками. Синхронные движения их тел передаются через океан, превращаясь в тихую жалобную песню разлуки, смех и возгласы тех кратких счастливых мгновений, когда эти два континента были симбиотическим единством, а картина мира — целостной и неделимой.
Слабое эхо воспоминаний настигало их сквозь накатывающие волны и неумолимый грохот прибоя, обрушивающегося на изрезанное скалистое побережье нового континента, и отражалось от величественных песчаных пляжей Старого Света. Океан не значился на карте мира, но был прочерчен в атласе тел, в каждой клетке, каждом кровяном тельце и скопирован в комнате смеха, именуемой сознанием.
Древнегреческий миф о любящих, которые некогда, до начала мира, составляли одно тело, которое в день создания разрубили на две половины, мужчину и женщину, эти любящие, обреченные на томление по райскому слиянию, в истории Нины были матерью и дочерью.
Они поставили велосипеды на парковке и стали спускаться по пляжной дорожке. Нина чувствовала, как грациозные движения Элин заставляют воздух вибрировать, лаская ее щеки и плечи. Воздушный океан окружал их подобно вездесущему шелковому покрывалу, сотканному для уменьшения любовной боли. Нежный летний ветерок завязывал банты в их волосах.
На пляже было много отдыхающих. Они нашли дюну, где могли побыть одни. Элин намазала живот жирным кремом и легла на спину, закрыв глаза. Нина не стала ее беспокоить, пошла купаться. Она поплыла от берега. Хотелось избавиться от запаха обугленных дневников, пропитавшего кожу и волосы. Переплыть пролив и лечь на чужие скалы, далеко-далеко от вечеров у гриля, и стопок дневников на столе, и пепла, от них оставшегося, когда все наконец закончилось. Она сама была огнем необжигающим. Языками пламени, униженно лижущими страницы и умирающими со вздохом, полным отчаяния.
Она видела себя, возлагающую тетради на гриль, одну за одной. С каждой тетрадкой на шаг приближающуюся к смерти. Она сжигала своего любимого, кусок за куском. С неистовым упрямством вечер за вечером приносила его в жертву на костре. Он сам ее об этом попросил. Но почему она не отказалась выполнить за него работу палача? Хотела таким образом подтвердить чувство близости, вызванное бесконечным, разделяющим их расстоянием?
Нина пробежалась вдоль берега под высоким невидимым небом, мимо играющих у кромки воды детей и семей, собирающих свои зонты и круги. Когда она вернулась к дюне, Элин уже проснулась. Потянувшись, со свежими силами, отдохнувшая, она сказала, что ей снился чудный сон.
— А теперь пора возвращаться домой, кормить старичка, — продолжила она со снисходительной
