- Не мешало бы сперва подрасти!
- А я наполовину умею.
- Как же, умеешь. Подпрыгнешь и зароешься носом - как раз половина.
- Пойдем к нам. Тут совсем близко...
Всеравно делать нечего, подумал я. Оглянувшись на бульвар и увидев вдалеке девичью фигуру, подождал, пока она подойдет,- нет, не Агнеш. Тогда я пошел с Иваном. Они жили в темном подвальном помещении с низким потолком и окнами почти на уровне тротуара. Стены комнаты были покрыты пятнами сырости. Допотопная мебель, облезлые покрывала, в углу веник, у окна совсем голый ящик и на нем телевизор.
Внезапно я пожалел, что пришел. Какого черта я тут не видел? Но Иван уже расстелил на полу одеяло и выпрямился.
- Смотри! - крикнул он и прыгнул.
Не успей я его подхватить, он бы хлопнулся макушкой, а то и затылком.
- Загремел? - сказал я сердито.- Сперва надо узнать, чего не знаешь. Понял?
Я стал ему объяснять: первый элемент - стойка на руках, второй - мостик; когда в отдельности отработаешь первое и второе, научись делать их с разбега. А потом, когда все пойдет гладко, можно взяться за сальто.
Иван, впившись в меня понятливыми глазами, быстро кивал головой.
Тут в дверях появился Живодер.
- Хо-хо! Мистер! - заорал он по старой привычке.-Гуд бай! Что здесь такое? Спортклуб?
Иван мигом привел его в чувство.
- Не ори! Сгоняй-ка за молоком! Ох, и задаст тебе мама, если не принесешь!
Небрежно отмахнувшись, Живодер обратился ко мне:
- У этого щенка пренахальная рожа, зато котелок что надо. Верь не верь, а он еще ни разу не сидел в классе два года!
- Значит, не в тебя! - сказал я с неприязнью и собрался уйти.
- А я в очкарики и не лезу! Есть у меня одна штуковина, с которой я зашибу куда больше, чем все очкарики, вместе взятые.
Сняв со шкафа огромный аккордеон, он стал наяривать шлягер с разухабистым ритмом и дергался в такт, как эпилептик. Я выскользнул за дверь, Иван вышел меня проводить.
- Неплохо у тебя получается,- сказал я ему на прощанье.- Так и быть, потренирую тебя в спортзале.
- А я уже знаю,- сказал Иван загадочным тоном.
- Что?
- Чего я не знаю!
Я ожидал чего-то другого. Что может знать такой малыш? Кажется, я постепенно схожу с ума.
■
Я долго слонялся по Майору и вдруг столкнулся с Левенте Лацо.
- Ты куда? - спросил я.
- Сюда,- смутившись, показал он на церковь.
- Неплохо развлекаешься,- сказал я.
- А ты?
- Да так, шатаюсь без дела.
Он простился со мной, но не двинулся с места. Тогда я спросил, может, в церкви чего-нибудь такое дают?
- Не придуривайся,- сказал он и, обиженно отвернувшись, поплелся прочь.
- Погоди,- сказал я и вместе с ним вошел в церковь.
Глаза у него блеснули. Напрасно он радуется, подумал я,- я ведь шел не молиться, а поглазеть и послушать орган. Было время, когда мама учила меня молиться, но папа потом запретил - нечего забивать ребенку голову, сказал он. Ни молитв, ни церквей он не допустит. Не хватало еще, чтоб учителя решили, будто он воспитывает сына верующим. Женская половина нашей семьи изредка посещает храм божий, и Кати перед сном бормочет молитву, а я в это время корчусь от смеха и свищу рок-н-ролл. Мама не молится, лишь время от времени вздохнет: господи, господи!
Старый священник наставлял паству, звукоусилители из всех углов церкви возвращали его голос грохочущим эхом.
- Ищите бога,- вещал старик,- и он спасет ваши души.- Ничему, мол, не надо, удивляться, ибо всякое творение - чудо и бог везде: в струе водопада, в небесах, в атоме и в скромной полевой маргаритке. Ищите и обрящете. Аминь.
Здорово он закруглился, пропев «аминь».
В церкви сидели почти одни старухи. После проповеди загудел орган, и над алтарем вспыхнул электрический венец. Лацо перекрестился и шлепнулся на колени. Потом мы уселись на скамью. Священник долго возился с золотой чашей, словно не знал, куда ее деть, наконец, поднялся по лесенке и водрузил на алтарь. Он что-то сказал на латыни, и кантор ответил ему тягучим напевом.
Затем началась молитва. Склонив голову, священник перечислял спасителя, святую троицу, святого духа, а старухи жалостливо ныли: господи, помилуй!
Они, наверно, страшно боятся бога, оттого и ноют. Потом славили богородицу: распрекрасная мати наша, и мудрейшая, и брака священный ковчег, и всевластная, и срама не имущая! Какого еще срама?
Лацо тоже скулил, как будто исполнял сольный номер под названием «Молитва выпускника». Старухи бормотали с понурым видом, а он лицедействовал и старался мне показать, как отлично разбирается во всех этих штуках.
Высоко, под сводом, был нарисован гигантский глаз - величиной с мою голову. В каком месте ни станешь, глаз настигает тебя всюду.
Наконец мне надоело нытье старух, и я вышел на улицу. Там уже зажглись фонари.
Я остановился под фонарем. Рядом в траве белели маргаритки. Я сорвал одну и стал вертеть. И чего-то ждал: может быть, того, что она заговорит или вдруг преобразится - мне часто приходят в голову совершенно нелепые мысли.
Но тут я услышал шаги и бросил цветок. Подошел Лацо.
- Боишься бога, да? - спросил я.
- Не боюсь,- ответил он неуверенно.
- А зачем же скулишь? Господи, помилуй, господи, помилуй!..
- Святыми вещами не шутят.
- Вы-то скулите, а бог вам ни звука. Что за глаз там наверху?
- Это знак божий.
- Понимаю, что знак. Но ничего ж не случается.
- А что должно случиться?
Мне-то откуда знать? Я промолчал.
- Когда мы умрем, тогда и случится,- сказал он тихо и отвел глаза.
- Откуда ты знаешь?
- Знать это нельзя. Надо верить.
- Ага.
- Отец запретил,- сказал он, кусая губы,- спорить об этих вещах.
- А кто спорит? Всему этому грош цена.
- Чему?
- Всем этим фокусам.
Ему, видно, хотелось поспорить, но он не решался нарушить запрет отца.
- Ну, я пошел,- сказал Лацо.- Ты математику сделал?
- Нет. Примеры трудные?
