– Он уже ушел, только ты этого заметила, – возразила мама.
Как она была права! Тысячу раз права!
Я действительно не замечала, не хотела замечать очевидного – ни победного и одновременно снисходительного взгляда директрисы, который она на меня бросала, ни тяжелых жалостливых вздохов завуча, ни потупленных глаз Надежды Михайловны, которая говорила, что Андрюше позвонил его однокурсник, и он уехал к нему в Ленинград на два дня. Я верила. Или хотела верить, что, по сути, одно и то же.
А потом умерла мама, и я вообще ничего вокруг не замечала. Спала, разбирала вещи, пила чай, опять спала. В школе мне дали отпуск за свой счет.
Нет, Андрей помог мне похоронить маму. Стоял рядом. Но мне было все равно – есть он, нет его. Помню только, что тогда, на похоронах, невольно отметила, что на нем новая черная водолазка, которая ему удивительно идет. И что эту водолазку я у него раньше не видела. Смерть мамы меня подкосила. Я поняла, что у меня больше никого нет. Вообще. И я совершенно одна. Мне было страшно. Очень страшно. И не у кого было спросить, что мне делать дальше, как жить.
Наверное, именно из-за пережитого стресса я начала терять зрение. Слепота, неожиданная, мгновенная, накрывала меня, окутывала, а я была ей даже рада. Но стоило мне моргнуть, зрение возвращалось вместе с реальностью.
Смерть мамы расставила все по местам. Я переехала домой, что должна была сделать давно. Собрала вещи и даже ни с кем не попрощалась – Надежда Михайловна была на работе, Котечка мылся в ванной, а Андрей… Он вернулся к Аделаиде. Никто мне этого не говорил, но я и так догадалась. Когда я собиралась, в шкафу не было его любимых вещей, так что ушла я тихо и без бурных проводов. Они и не заметили, наверное. Или даже обрадовались, что постороннего человека больше нет в их доме. Хотя могли бы проводить, сказать обычные вежливые, ничего не значащие слова. Расстаться по-человечески.
Мне было все равно. Хотелось побыть одной – никого не видеть, ни с кем не разговаривать. Мне было так больно, что я задыхалась и все время ходила в полуобморочном состоянии. Я падала в обмороки, достаточно часто. Приходила в себя то на полу в коридоре, то на кухне. Но мамы не было. Очень быстро я начала себя контролировать и при первых признаках слабости садилась на диван, где на тумбочке всегда стоял сладкий крепкий чай и лежало мокрое полотенце. Мама бы давно отправила меня на обследование, но я знала, что скажут врачи, – стресс. Двойной. Я потеряла маму и Андрея. Умирала от двойного горя. Принято говорить – «умираю от любви», но никто не умер. А от горя умирают многие. От невыносимой тоски, от одиночества.
Мне тоже хотелось умереть. Я лежала и думала, что совсем не хочется оставаться одной. У меня не было ничего, что бы держало здесь, – ни семьи, ни детей, ни родителей. Никого, кто бы во мне нуждался. И не было человека, который встряхнул бы меня, вдохнул жизнь, заставил встать, начать шевелиться. Я была предоставлена сама себе – делай что хочешь. Живи как хочешь. Или не живи.
Долго, очень долго я думала только о маме. И о папе. Перебирала фотографии, вытирала пыль с полок, отвечала на телефонные звонки. Звонили мамины коллеги – выражали соболезнования. Звонила мамина любимая медсестра Кариночка – плакала в трубку, и я ее успокаивала. Звонили клиенты и просили к телефону маму.
– Ее нет, – отвечала я.
– А когда будет? – спрашивали на том конце провода.
– Никогда. Она умерла.
Я так часто произносила эту фразу, что привыкла. Говорила спокойно, буднично. А невидимый мне пациент замирал и умолкал. Потом, собравшись с мыслями – я никого не торопила, молчала, – спрашивал, когда это случилось, произносил какие-то слова утешения, соболезнования.
Так странно, звонков с просьбами о консультации в те дни было очень много. Только они выводили меня из состояния апатии – приходилось вставать к телефону, отвечать. Я думала: где же вы были, когда мама была жива, когда она днями сидела и гипнотизировала телефон?
Некоторые даже спрашивали: «А вы никого порекомендовать не можете?» Я сначала вскидывалась от возмущения, кричала «Нет!» и бросала трубку. А потом решила для себя, что они – больные – ни в чем не виноваты, им нужна помощь. И стала давать телефон Кариночки, которая продолжала вести мамины «дела».
Однажды я проснулась старой. Это было на сороковой день после маминой смерти. Я эти годовщины не отмечала, потому что мне казалось это диким. Я отмечала каждый день без нее, каждое утро, каждый вечер. Тогда, только в то утро, я заплакала. И плакала долго, несколько дней. Ходила по квартире, наливала чай, вытирала крошки со стола, включала телевизор, перекладывала тетради, а слезы лились и никак не заканчивались. Я помню, как мама однажды, вытирая мне, маленькой, слезы, сказала:
– А знаешь, где живут слезки?
– Где?
– В слезном озере. Правда, красивое название?
– Правда.
– Будешь много плакать, озеро обмельчает, и слезки кончатся. А они нужны для глаз, чтобы сияли и были красивые.
Я тут же перестала плакать.
Оказалось, что слезное озеро у меня бездонное. Маму я оплакиваю до сих пор. Как только ее вспоминаю, начинают течь слезы.
Об Андрее я тоже тогда думала, но гнала от себя эти мысли. Запрещала себе даже вспоминать. Но все равно мысли не давали покоя: почему так все сложилось, точнее, не сложилось?
Тогда я совершила главную ошибку – приняла вину на себя. Решила, что все произошло из-за меня. Андрей ушел, потому что я была ему неинтересна. Мама умерла, потому что меня не было рядом. Я хотела усидеть на двух стульях, а рухнула на пол.
Это неправда. Неправильно, нельзя брать на себя слишком много. Я не была виновата.
Меня угнетала оставшаяся недосказанность, недоговоренность. И с мамой, и с Андреем, хотя как я могу сравнивать? С мамой мне хотелось поговорить по-взрослому, на равных. Хотелось узнать, о чем она молчала столько лет. От Андрея мне тоже нужны были слова, какое-то объяснение. Мне нужно было понять: почему все так произошло? Что я сделала не так? Нужно было поставить точку. Подписать карту, как делала мама, и положить ее в стопочку. У мамы в бумагах – она любила выписывать интересные данные исследований – я прочла, что мужчины рвут эмоциональную связь в одно мгновение, одна минута – и все, а женщинам нужны годы. Наверное, это правда. Иначе, почему я сейчас о нем вспоминаю? Столько лет прошло… Господи, сколько же прошло лет… Даже страшно становится.
Я вернулась на работу в школу раньше, чем собиралась. Честно говоря, тогда я вообще не хотела возвращаться в школу. Физически не могла. Даже ночью, лежа без сна, придумывала, как пойду на курсы медсестер, да хоть кройки и шитья, и начну новую жизнь. Но звонили мамы из родительского комитета и суматошно, истерично говорили, что на носу экзамены, а дети не напишут сочинение. Замены мне не нашли. Звонила Нелли Альбертовна и строго, как учительница с ученицей, велела брать себя в руки.
– Я не могу, – сказала я ей, – не хочу.
– Ты? – уже другим тоном сказала Нелли Альбертовна. – Ты все можешь. Нужно занять себя делом, переключиться на другие заботы. Все отойдет. Не сразу, но быстрее, чем ты думаешь. Сама удивишься. Выходи с понедельника.
– Не хочу.
– Надо, Сашенька, надо. Сначала ты будешь заставлять себя, а потом втянешься. Работа – самое лучшее лекарство от всех бед. Поверь мне.
– Я плачу все время.
– Понимаю. Но очень скоро ты начнешь смеяться.
– Нет. Смеяться я уже никогда не буду.
– Ты же учительница, работаешь с детьми, так что будешь и смеяться, и плакать одновременно. Ты им нужна, а они тебе.
Эта фраза завуча стала решающей. Я поняла, что действительно нужна своим ученикам, у которых на носу выпускной экзамен, и только я могу их подготовить. А они нужны мне, чтобы я не похоронила себя
