прибегала утром домой помыться и выпить кофе, бежала на работу, с работы в магазин, из магазина домой, чтобы приготовить «свеженького», и опять в больницу – сидеть, держать за руку, кормить, вытирать.
У меня, когда я была с Андреем, открылось второе дыхание. Бегала на работу, в магазин, домой. Ходить спокойно совсем разучилась. Носилась с выпученными от страха глазами и высунутым языком. Я была уверена, что это судьба – моя жертвенность, героизм и забота изменят все. Что Андрей меня полюбит так, как я его. Привяжется ко мне. Я стану ему необходимой. И он будет так же меня ценить, как папа ценил маму. За доброту, терпение, поддержку.
К маме, домой, я заходила очень редко и очень ненадолго. Отмечала, что она плохо выглядит, но как-то не придавала этому значения. У меня ведь был другой дом, у меня теперь был Андрей.
Тогда же и состоялось то памятное знакомство, хотя и Андрей плохо себя чувствовал, и мама.
– Ты как? – спрашивала я маму, ерзая на стуле. Не могла усидеть.
– Устала. Дома крутилась по хозяйству, то полы мыла, то гладила. Просто устала, – отвечала мама.
Я кивала, потому что именно такого ответа и ждала, клевала маму в щеку и убегала.
Андрей явно шел на поправку – я, как дочь врачей, это замечала, – но продолжал капризничать и вести себя как тяжелобольной человек.
Если честно, в какой-то момент я очень устала и начала раздражаться, срываться. Мне казалось, что его болезнь затянулась уже до неприличия и он уже должен был встать, что-то делать, а не лежать целыми днями с книжкой. Сорвалась я из-за мелочи, от накопленной усталости.
– Принеси мне чайку, – попросил Андрей. Я только что вернулась из школы и еле держалась на ногах.
– Мне бы кто чайку принес, – огрызнулась я.
Андрей посмотрел на меня, как обиженный ребенок.
– Мам, принеси мне чайку, пожалуйста, – закричал он из комнаты.
Я терпеть не могла эту привычку орать на всю квартиру. У меня дома такое было непозволительно. Если я кричала из комнаты, мама и папа делали вид, что не слышат.
– Подойди и скажи, что тебе нужно, – строго отчитывала меня мама.
У Андрея орали все. Перекрикивались друг с другом.
– Ты сам вполне в состоянии пойти на кухню и налить себе чай, – сказала я.
В комнату постучалась Надежда Михайловна.
– Держи, мой хороший. – Она подала сыну чашку.
Надо сказать, что мы с ней жили мирно. Она ко мне относилась ровно, без особой симпатии, но доброжелательно и спокойно. Надежда Михайловна была полностью зациклена на своем Котечке, который носил шейный платок и красил волосы. Я к нему никак не обращалась, потому что его все, даже Андрей, звали Котечкой, что мне, привыкшей к именам-отчествам, было совершенно непонятно. Котечки, Кисочки, Лапусечки, Рыбоньки… Даже Андрея всегда называла полным именем, хотя у мамы он был Андрюшечкой. Мне, если честно, было противно до тошноты.
Видимо, это тоже связано с воспитанием, с укладом в доме. Я привыкла, что деньги в семье зарабатывает мужчина, а женщина может быть только поддержкой, но никак не основным добытчиком. Мама, при всей своей твердости, всегда находилась в «подчинении» у папы, и именно он принимал решения. Поэтому, когда я слышала от Котечки: «Наденька, реши сама, у меня голова раскалывается», то просто замирала с открытым ртом. Опять же, я считала, что мужчина должен иметь профессию, трудовой стаж, записанный в трудовой книжке, ходить каждый день на работу и приносить зарплату в определенные дни. Все это совершенно не относилось к Котечке. Он был то ли художником, то ли архитектором. Сидел дома и ждал «заказов», которых не было. Надежда Михайловна, за что я ее уважала, ходила на работу и приносила копеечную зарплату научного сотрудника. На эти деньги они и жили. И, что удивительно, Котечке не хотелось заработать больше. Он спокойно просил денег на сигареты и ныл, что жена купила плохое вино. «Но ведь выпил же, – хотела сказать я, – и не поморщился». Но я молчала.
За что его любила Надежда Михайловна, я тоже не понимала. Котечка в моем представлении о мужчинах и мужественности был даже больше женщиной, чем Надежда Михайловна. Со своим дурацким шейным платком, в котором он ходил даже дома, прикрывая морщинистую шею, с майонезной баночкой и старой зубной щеткой, которой подкрашивал волосы и даже меня не стеснялся. Я бы со стыда сгорела на его месте, а он ничего. Ходил, натянув на голову целлофановый пакет, ждал, пока краска подействует. И черты лица у него были по-женски мелкие, аккуратные. В детстве его точно принимали за девочку. Он был всегда всем недоволен, в плохом настроении, ходил, надув нижнюю губу, любил побурчать, посопеть, обидеться и выразительно замолчать. Следил за весом и питанием. Подолгу задерживался перед зеркалом в прихожей и разглядывал свой профиль, втягивая живот. Я с ним практически не общалась – просто не знала как.
Тогда мне казалось, что Андрей не такой, что он из другого теста, что просто так получилось. И его жизнь с Аделаидой – за ее счет, с ее возможностями – была ошибкой. Что сейчас он, когда я рядом, выздоровеет, встанет на ноги, начнет работать, делать карьеру, добиваться, брать уроки, зарабатывать. Мне казалось, что у него просто не было стимула, а теперь он есть – жизнь со мной. При этом я осознавала, что ошибаюсь, но продолжала верить в то, что себе напридумывала.
Андрей все чаще стал раздражаться. Ему не нравилось, как я выгляжу, как хожу, как сижу. Не такая стрижка, не так оделась в школу. Он делал мне замечания, просил, чтобы я то помолчала, потому что говорю глупости, то поговорила с ним, то оставила его в покое, то посидела рядом. Я считала, что это последствия болезни. Многие больные, идущие на поправку, хотят перемен – в себе, в родных, в обстановке. Я даже радовалась его придиркам как еще одному признаку выздоровления. Не обижалась, не реагировала. Меня волновало другое – Андрей совсем не был мне признателен и благодарен. Он мной тяготился. Я это видела, чувствовала. После истории с чаем он на меня накричал. Впервые. Тогда он мне и сказал, что я отвратительно выгляжу и все порчу своим вечно сосредоточенным видом и жизнью по часам, по расписанию.
Мы поругались из-за ерунды.
– Что ты будешь делать завтра? – спросила я Андрея.
– Не знаю, – ответил он.
– Послушай, ты уже практически здоров. Пора возвращаться к нормальной жизни.
– Что ты называешь нормальной жизнью? – вдруг стал кричать он. – Вставать по будильнику, знать, что у тебя будет на обед, и в шесть вечера приходить домой? Это нормальная жизнь?
– Для меня – да, – ответила я.
– А для меня нет! Я с тобой с ума схожу от скуки!
Я обиделась и уехала к маме. Мама уже спала, я ее разбудила. Она села на кухне и приготовилась слушать.
– Не жди благодарности. Больные, когда выздоравливают, хотят побыстрее забыть о тех, кто их ставил на ноги. Хотят стереть их из памяти как воспоминание о своей болезни. Таково устройство психики. Пока им плохо, они будут тебе руки целовать, а когда хорошо – забудут.
– Мне кажется, он скучает по той жизни, с Анакондой, – сказала я.
Никаких признаков не было. Я это сказала вдруг, ни с того ни с сего. И позже оказалось, что была права.
– И это нормально, – отозвалась мама. – Он жил жизнью, которую не мог себе позволить. А та женщина ему это давала. Ты не можешь. С тобой он должен нести ответственность, думать о завтрашнем дне, стать взрослым мужчиной. А он не из таких. Он до седых волос будет играть в солдатиков и ходить с развязанными шнурками на ботинках, потому что ему лень их зашнуровывать.
Я тогда онемела. Мама попала в точку. Она все поняла, обо всем догадалась. Сразу.
Да, у Андрея всегда были развязаны шнурки, что меня просто выводило из себя.
– Ты наступишь на шнурок и упадешь, – ругалась я, – неужели сложно завязать?
Он улыбался и засовывал шнурок за край ботинка. Так и ходил. Как мама могла это узнать? Никак.
– Он от тебя уйдет. Не сейчас, так через месяц. Не через месяц, так через год.
– К Анаконде?
– Не обязательно к этой. Возможно, к другой. К той, что позволит ему жить так, как он хочет.
– Нет, он не уйдет, – заявила я.
