– Прекрасно, – ответил Федя, пропуская мимо ушей намек на поллитра, – от имени общественности самого большого в Каминске дома объявляю вам благодарность… Где вы получите еще благодарность?
– Скупой ты, хозяин, – продолжала Клава, разжигая в нем чувство противоречия, которое, по ее расчетам, должно было привести к желаемому результату, – облупится у тебя краска, если не обмыть как следует.
– Плохо красили, если облупится, – пришлось сказать ему.
Федя был рад, что ремонт закончился и больше никогда не придется встречаться с этими языкастыми бабами. Но он ошибся.
Вечером в дверь снова позвонили. Когда он открыл, то удивился так, что не смог вымолвить ни слова. Перед ним были Клава и Варя, но в своих, как говорят в Каминске, выходных нарядах, с ярко накрашенными губами и подведенными бровями.
– Принимай гостей, сосед, – сказала Клава. И тут Федя вспомнил, что она жила в том же подъезде, где он когда-то снимал комнату.
Не пристало мужчине прятаться от женщин, и Федя вынужден был пригласить нежданных гостей в квартиру.
Поскольку единственные три стула были у него на кухне, он сразу проводил женщин туда.
– У нас все с собой, – сказала Клава, оглядевшись, и стала доставать из сумки снедь.
На столе появился кусок колбасы, хлеб, поллитровая банка с капустой и бутылка водки.
– Давай нож и вилки, хозяин, – вступила в разговор Варя.
– Вилки, нож, – поддержала ее Клава, – и рюмки. Нож у Феди, конечно, был и вилка была, а вот рюмок – увы. Пришлось заменить их чашками.
Женщины потребовали, чтобы разливал хозяин. Федя так и сделал, – разлил в две чашки. Но ни Клава, ни Варя не потребовали от него налить себе. Видимо, они знали о его болезни…
По второй разлила Клава. После этого она посмотрела на остатки водки в бутылке и без сожаления протянула бутылку Феде:
– Оставь, хозяин, вдруг простуда какая приключится…
– Хорошо, когда мужик не пьет, – сказала Варя, – с таким мужиком жить можно.
– Точно, – подтвердила старшая.
От выпитого они обе раскраснелись и начали нести всякую чушь, расспрашивали о соседях, о заработках, потом заговорили о себе.
К удивлению Феди, они оказались сестрами.
Варя полгода как развелась со своим мужем и приехала к сестре в Каминск, поселилась в ее квартире, а у той муж, который крепко зашибает, и двое детей, и поместиться негде.
Дальше – больше. Выяснилось, что и младшая рассталась с мужем, потому что он «не просыхал».
Потом старшая уж очень ловко и незаметно исчезла, а младшая продолжала говорить о том, что жить с непьющим мужиком хорошо, что мужиков нельзя надолго оставлять одних, «а то они разбалуются», что эту «квартиру можно отделать, как конфетку».
Потом разговор опять перешел на мужей-пьяниц, потом на горькую женскую долю.
Она обещала прийти вечером, но не пришла, и дело было вовсе не в той неудаче. Просто на прощание Федя сказал, что думает менять работу, и ему придется оставить квартиру.
Визит сестер заставил его посмотреть на себя со стороны, оценить свое состояние. Раньше он не испытывал беспокойства от этого состояния, так как не испытывал обычных неудобств длительного мужского поста, которые всегда преследуют мужчин, подвигая их на безрассудные поступки: идти на свидание ночью в незнакомом городе, уходить в самоволку, рискуя после продолжить службу в дисциплинарном батальоне, драться с другими особями мужского пола за обладание самкой, забыв, что ты не волк во время гона, а человек разумнейший.
Провидец Купрейчик был отчасти прав, говоря, что Федя не до конца искренен с ним. Конечно, это было так, потому что, кроме галлюцинаций, случавшихся с ним в первое время после лечения в психбольнице Н- ска, кроме адских головных болей, возникающих иногда ни с того ни с сего, после неосознанного страха перед людьми и жизненными обстоятельствами, встречающимися на дню по сорок раз, была еще одна причина, которая подтолкнула его согласиться на предложение Витальича о лечении.
Купрейчик, при всей его учености, не увидел эту причину. А ведь должен был увидеть, поскольку преклонялся перед Фрейдом, который первопричину всех душевных болезней рекомендовал искать в сфере подсознания, а подсознание – всего лишь нижний этаж сексуальных проявлений.
Федя не чувствовал себя выздоровевшим еще и потому, что вынужден был прятать свою тайну, тем самым отдаляя полное выздоровление. С одной стороны, он после лечения у Купрейчика хотел, чтобы жизнь проверила его, и одновременно боялся этой будущей проверки: вдруг она пройдет неудачно и все его лечение пойдет насмарку.
После вчерашнего он уже не сомневался в себе. Теперь ему сам черт был не страшен. Правда, и он сам это признал, причиной этого была Клео. Как тут опять не вспомнить Мишку. Есть в ней что-то неземное, и это неземное дает ей возможность видеть не видимые другим нити, ведущие к мужской душе… А может быть, она сама этого не понимает, не чувствует в себе этот дар природы, как не чувствует своего здоровья здоровый человек. Он живет себе и живет, и когда встречает больного, считает, что тот либо притворяется, либо просто не знает, что Бог наделил всех одинаковым здоровьем.
«А не бросить ли все, – подумал он, – и не рвануть ли домой? Появиться в Каминске перед друзьями и перед Наташкой и сказать ей:
– Побесились и хватит, начнем все сначала…
Но есть ли у него дом? Да и захочет ли Наташка видеть его, говорить с ним?.. Да и хочет ли всего этого он сам? Не компенсация ли это: типичное поведение мужчины, преследовать и добиваться женщины, которая отказала ему во взаимности… Нельзя дважды войти в одну воду. Никогда не сойдутся больше их пути с Натальей, как никогда не поступит он на службу той Капризной дамы, никогда…
Федя вскочил с кровати и стал одеваться. Он старался этим избавиться от странного чувства, которое опять появилось у него. Он почувствовал, что никогда больше не вернется в Каминск, не будет жить в «крейсере». И вовсе не потому, что крейсер – напоминание о его унижениях и болезни, и возвращение туда возвратит его в то состояние, в котором он пробыл два года, вовсе не потому…
Весь день он пробыл на пляже и домой направился, когда солнце стало опускаться в море. По дороге заскочил в кафе, но было поздно: большой висячий замок на дверях говорил об этом лучше всяких объявлений.
Смеркалось, когда он пришел под Светлановский мост. Однако он специально дождался сумерек. Поднявшись до середины лестницы, Федя вытащил из сумки молоток, взятый у хозяина, и попытался вбить колышки в раковины и пустоты лестницы.
Ему удалось вбить только два колышка в начале верхней трети лестницы. Остальные раковины в бетоне были то малы – и в них колышки не забивались, то велики – и колышки выпадали из них.
Делать было нечего, не тащить же колышки обратно, и Федя выбросил их на склон отсыпки моста, подумав, что какой-нибудь следователь, осматривая место происшествия здесь, будет удивлен большим количеством одинаковых предметов, лежащих в траве на склоне. Следователь будет ломать голову, как оказались здесь эти деревяшки, для чего их делали? А может, следователь поступит «мудро» и «не заметит» их, ведь существует же следовательская поговорка: увидел след – затопчи его; чем больше следов – тем больше работы. Кто знает?
Во дворе никого не было, и это было удивительно, Федя уселся на крыльце своего сарайчика, вытащил из сумки плоскогубцы, тоже хозяйские, и начал сращивать гитарные струны, которые носил с собой уже несколько дней.
– Володя, – услышал он мужской голос, – чем это ты занялся на ночь глядя?
– Пытаюсь из одной струны сделать две, – нашелся Федя.
– Не получится, – сказал голос. Он принадлежал пожилому отдыхающему, с которым они были на Мишкиных поминках.
– Уже получилось, – сказал Федя и, не желая продолжать разговор, поднялся с крыльца.
Рано утром он ушел на пляж, пробыл там до обеда, а потом вернулся домой. Ближе к вечеру у него
