нибудь где-нибудь в Венеции. Важной может оказаться любая информация. Кто-то наверняка заметил Монику в компании убийцы.
Тут с места поднимается дама, радиорепортер лет тридцати с небольшим.
— При всем уважении, майор, вы не ответили на вопрос: чем конкретно помогает полиции синьор Шэман? — Она разворачивается к Тому; в ее глазах хорошо виден азартный блеск. — И правда ли то, что говорится о его пылком любовном увлечении?
Среди журналистов и репортеров раздается взрыв хохота, а местами — даже аплодисменты.
Орсетта переводит сказанное Тому, и бывший священник заливается краской.
Руку поднимает Карвальо.
— Ваш последний вопрос ответом удостаивать я не стану. Что касается предпоследнего, то скажу так: Том помогает нам с религиозным аспектом, который может — или не может — иметь отношение к убийству Моники. Вот, собственно, и все. Больше на подобные вопросы отвечать я не стану, поэтому не тратьте времени попусту.
Следующий вопрос задает молодой репортер с переднего ряда.
— Известно, что недавно вы подняли со дна лагуны еще несколько тел. Они уже опознаны? Есть ли связь между ними и убийством Моники Видич?
Ровным голосом Вито отвечает:
— Мы обнаружили еще два тела, однако личности до сих пор не сумели установить. Сейчас мы над этим работаем и как только преуспеем, то сразу оповестим родственников погибших. Все. Кто следующий?
Пока Вито дожидается поднятых рук, через заднюю дверь в зал входит Валентина Морасси.
— Что ж, замечательно. Если вопросов больше не будет, то я передаю слово синьору Шэману. Его итальянский еще хуже, чем мой английский — и английский многих из вас, я так понимаю, — поэтому синьор Шэман будет говорить через переводчика.
Вито сходит с подиума, и на его место поднимаются Том с Орсеттой.
К майору тут же подходит Валентина и, прикрыв рот ладонью, шепчет ему на ухо:
— К главному престолу в соборе Санта-Мария-делла-Салюте прибили человеческую печень.
— Господи боже… — Вито накрывает лицо рукой.
Capitolo XXXVI
Амун приходит в себя. Он совершенно наг. Ему холодно. И он крепко привязан к подобию деревянного распятия.
Ветер дует в полную силу. Значит, Амуна оставили на открытом воздухе. В саду? В поле? Нет, не понять… Голова раскалывается, в глазах все плывет.
Колпак сняли. Ну, хоть дышится свободно. Мозг как будто горит, зато прочие части тела задубели от холода.
Раздается какой-то шум.
Прямо перед Амуном взвиваются вверх языки пламени.
Костер.
Какие-то лица. Маски, платья… Долгополые, изящно расшитые плащи… Вот он, обещанный райский пир! Какое облегчение.
— Луиза! — окликает Амун куртизанку.
Молчание.
Вокруг начинается хоровод незнакомых масок. Сколько их? Четыре? Шесть? Восемь? Или все же четыре? Они кружатся, не поймешь…
Странные маски. Таких Амун не видел. Они старше любого из персонажей карнавала. Ручная работа. Такие передают из поколения в поколение.
От неизвестности Амун приходит в ярость.
— Луиза!
Оглядеться не выходит — что-то крепко держит за шею. Шарф? Нет, никакой это не шарф. Веревка.
Петля затягивается, подобно кольцам змеи. Начинает душить. Еще одна змея — из материи — забивается в рот, кляпом затыкая его. Новые змеи — веревки — охватывают бицепсы, икры, обжигают кожу.
Сквозь пламя костра видна долговязая фигура — человек сжимает в руке длинный посох с загнутым навершием. Лицо полностью скрыто серебристой маской. Епископ? Душу Амуна озаряет лучик надежды: что, если это некий монастырь, где монахи и монахини любят немного позабавиться? О таких обителях Амун слышал. Да и кто не слышал!
— Этой ночью мы собрались в священном месте, — начинает епископ, — дабы почтить истинного бога, пока остальные поклоняются младенцу Христу. Мы призываем силу нашего бога и жертвой доказываем, как мы ему преданы и верны.
Жертвой?!
Слово каленым железом врезается в мозг.
Что за бред? Куртизанка обещала утехи — плотские утехи! Несомненно, это часть праздника. Отчаянный, дикий, неизвестный Амуну способ обострить ощущения. Точно! Страх. Самый сильный возбудитель. Женщины любят его. Страх читается на лице женщины, стоит ее оседлать. Кое-кто из французских маркизов клялся Амуну, будто в постели страха мало не бывает.
Начинаются песнопения. Слов не разобрать. То ли со слухом беда, то ли поющие лениво бормочут. Похоже на латынь.
В поле зрения входят двое в плащах. Распахивают одежды, и Амун видит: это женщины. Обнаженные женщины, чья кожа золотится в свете костра. Между ног у купца приятно шевелится. Сейчас две грязные шлюхи примутся сосать его член, а после по очереди ублажат естественным образом. Отлично. Амун согласен. Еще ни один из рода Бадави не стеснялся прилюдных соитий.
Одна из аколиток затягивает петлю на левом бицепсе Амуна. Волосы ее лона так приятно трутся о ляжку…
«Лучше затяни потуже, сучка, — думает Амун. — Ведь я оседлаю тебя и погоню так, что эти деревяшки у меня за спиной вспыхнут как хворост».
Второй женщины он не видит, но чувствует ее близость. Животные инстинкты Амуна еще никогда не раскрывались так живо.
Амун вздрагивает.
Она порезала его. Не уколола, не оцарапала. Играть никто и не думал — его просто режут. Глубоко и больно. Нож врезается под кожу, в мускулы и идет вниз по предплечью.
Крики Амуна не слышны из-за кляпа. Лишь выпученные глаза и судорожные подергивания ног выдают ужас.
Песнопение становится громче. Dominus…[29] Что там еще?
К ране подносят чаши, собирая в них кровь. Боль пронзает и вторую руку. Dominus Satanas.[30]
Теперь слова звучат четко.
За Амуна принимаются еще две женщины с ножами. Льется кровь. Подставляются чаши. Ветер обдувает кровоточащие раны, сквозь которые утекает жизнь.
Головой не пошевелить, но купец видит, как все новые люди подходят к нему, чтобы припасть к его ранам.
Снова раздается рев.
