– Ну вот, – говорит король. – Видишь, какой цвет?
Я смотрю на внутренности жабы и вижу на нежных кольцах серебристо-зеленоватый налет. Меня охватывает непонятная рассеянность: слово «цвет» напоминает о моих попытках освоить живопись, а также об экзальтации, в какой я тогда пребывал, и, сам того не желая, я рассказываю королю о желании рисовать, схватить суть людей и природы «прежде, чем они исчезнут или изменятся, потому что, сир, все на свете – во всяком случае мне так кажется – находится в состоянии постоянного изменения, даже неодушевленные предметы – на них может по-разному падать свет, да и сам наш глаз сегодня может иначе воспринимать то, что видел вчера…»
Я болтаю без умолку, король же молчит, продолжая методично, неспешно работать, и вот уже перед нами – жабье сердце, легкие, селезенка, дыхательное горло, спермий. Я рассказываю, как нарисовал парк – картину, вызвавшую глубокое отвращение у Финна, я пытаюсь ее описать, но мой голос почему-то слышится со стороны, словно принадлежит не мне, а той одержимой, о какой рассказывал Пирс, и говорю я не столько о самой картине, сколько о том, что побудило меня заняться рисованием, о страхе, что король бросил меня, разлюбил и не нуждается в моем обществе. «Я был вашим шутом, – слышу я свое рыдание, – и пусть управление страной требует серьезности, но не говорите мне, что королю не нужна разрядка в виде смеха!»
Я снова рыдаю. Слезы струятся по моему лицу, капая на жабу, на поднос. Внезапно, почувствовав невыносимую усталость, я падаю.
Перед моими глазами двигаются руки короля, он откладывает инструменты. Потом берет салфетку, вытирает с пальцев кровь и ошметки ткани. Тут я перестаю его видеть. Не знаю, что случилось, но я продолжаю слышать свой голос, я думаю, что говорю с королем, однако его уже нет рядом, он где-то в темном углу лаборатории, ходит, как обычно, взад-вперед – беспокойный, высокий, не знающий ни минуты покоя… но его нет и там. Я здесь один. Он вышел на солнечный свет, а я лежу в темноте под дубовой скамьей. Я умираю.
Меня будит старик в балахоне аптекаря. Горло мое горит, оно пересохло. Старик это знает и подносит к моим губам мензурку с водой. Вода прохладная, вкусная.
Мне приносят еду. Я сижу за маленьким столиком. Съедаю немного хлеба. Слуга в ливрее приносит письмо для меня.
Я в Саду Врачевания. Надо мной яркое небо. Я распечатываю письмо.
Я смотрю в сторону солнечных часов. Мне хочется сказать королю: позвольте навестить
Глава седьмая
Вода
В Уайтхолле я не задержался.
Хотя многие придворные, в чьих покоях я когда-то играл в карты, фанты или музицировал, тепло меня встретили, я не стремился к их обществу. Голова моя раскалывалась от боли, а мысли больше походили на бред сумасшедшего. Я хотел только одного – поскорее лечь в постель, пусть даже не спать, но хотя бы дать отдохнуть воспаленному мозгу. Так случилось, что я расположился в той самой комнате, где моя нерадивость послужила к выздоровлению Лу-Лу, надел чистый ночной колпак, лег на мягкие подушки и стал слушать величественный оркестр реки.
Обеденное время застало меня в таверне «Нога», я выпил там изрядное количество пива, стремясь залить пламя в желудке, после чего меня сморил сон, и я проспал часок на жесткой скамье. Проснулся я голодным, и мне тотчас принесли весьма необычный обед – пирог с начинкой из скворцов и свиную ногу с маринованными маслинами. «Темное мясо скворцов с его пикантным вкусом исцеляет от хандры», – сказала прислуживавшая мне хорошенькая служанка. И она оказалась права: после обеда мысли мои прояснились. Возможно, помогли скворцы, а может, притупилось действие Королевских капель.
Когда я вышел из таверны, улицу заливал дивный свет зимнего солнца. Надо сказать, что я очень чуток к переменам погоды. Когда в Норфолке дуют ветры, я иногда чувствую, что моя психика дает сбой. Но тут пирог со скворцами и солнечный день вернули мне хорошее настроение. Я решил пойти к Рози Пьерпойнт. Скудного жалования мужа-паромщика не хватало, и потому Рози в 1661 году стала брать стирку на дом, там я и надеялся ее застать среди утюгов для гофрировки, баков, где крахмалилось белье, у ее огромной, топившейся углем печи. Может, уговорю ее позволить пощупать ее «штучку», если же откажет, то хотя бы полюбуюсь закатом из окна, а ее попрошу постирать мою рубашку и оттереть жирные пятна на карманах.
Рози я застал дома, она трудилась не покладая рук. В прачечной стоял такой сильный жар, что Рози работала в одном корсаже, ее пухлые плечи увлажнились и порозовели, – розовый цвет тела был так красив, что мне страстно захотелось перенести его на холст, нисколько не исказив. Я подошел к Рози, она поставила утюг на плиту, и мы радостно обнялись; все это время перед моими глазами стоял херувим – я видел его на очень известной картине, – он был такой же розовый, однако интересно, где ему в его ангельском обличье удалось так распариться?
То, что последовало, было так сладостно, так восхитительно, что напомнило мне одну истину: на свете ничто не сравнится со встречей разлученных любовников. К легкости общения, порожденной «актом забвения», добавляется бальзам из приятных воспоминаний. Сознание отторгает существование смерти, тело же приводит в восторг возвращение в прошлое. Думаю, не будет преувеличением сказать, что такие встречи являются и «актами забвения» и «актами воспоминаний». Я оставался у Рози до захода солнца. Мы лежали на скомканной куче из несвежих простыней, рубашек, нижних юбок, кружевных воротничков, скатертей и на этом грязном белье творили праздник; думаю, именно о таком празднике плоти я буду грезить в старости, лежа один в чистой постели. Наконец мы встали. Рози зажгла две свечи, при их свете она будет гладить, пока не вернется домой Пьерпойнт и они не сядут за ужин из рыбы, устриц, хлеба и пива.
Я же проделал путь до причала Гайд-Ворф, там нанял лодку, попросив гребца отвезти меня в Кью.
– До Кью путь не близкий, – предупредил лодочник. – Когда приплывем, будет глубокая ночь, сэр.
– Знаю, – ответил я, – но у меня был тяжелый день, да и прошлая ночь прошла не лучше, и теперь мне хочется вдохнуть свежего речного воздуха.
– Но, сэр, в темноте плыть трудно – можно сесть на мель, врезаться в лихтер или баржу.
– Луна в последней четверти, – возразил я, – и облаков нет. Видимость вполне приличная.
– Мы промерзнем до костей, пока доберемся.
Было ясно, что Лису (так я назвал про себя лодочника) не хочется пускаться в путь, но, зная, что в наше время все решают деньги, я пообещал удвоить плату и заплатить ему не два, а четыре шиллинга. Я удобно устроился под тентом, и с вечерним приливом мы отплыли.
Почему я так стремился в Кью? К этому времени действие капель полностью выветрилось, ко мне вновь вернулась способность логически мыслить. Я понимал, что должен обдумать слова короля, касавшиеся Селии. По причинам, не вполне мне понятным, у меня появлялось ощущение дискомфорта при одной только мысли, что предстоит передать их Селии. Впервые в жизни мне не хотелось повиноваться королю. Почему? Этого я не понимал. Утренние события не только не лишили меня надежды на королевскую любовь, а напротив, показали, что король все еще сохранил ко мне теплые чувства. Но то, что он говорил о Селии, символически помахивая при этом пестиком, доказывало, что других чувств к моей жене, кроме физического влечения, у него нет и что его неугомонной натуре она скоро надоест. Я плыл в Кью надеясь увидеть дом (хоть и знал, что сейчас он погружен во мрак), который он ей подарил. Думаю, мне хотелось измерить силу его любви и, исходя из увиденного, решить, что сказать жене по возвращении. Я готов признать за нелепость попытку определить глубину любви одного человека к другому по беглому взгляду из лодки на дом
