– Возможно, вы правы.
– Конечно, прав. Возьмем вашу вечеринку, которую отменили в последний момент. Слов не хватит, чтобы описать, с каким нетерпением моя жена и дочери ее ждали, сколько надежд возлагали на нее. Это просто не поддается описанию.
– Мне очень жаль…
– Нет, нет… Не извиняйтесь. Никто не обещал моей жене, что на ужине будут присутствовать важные и влиятельные персоны и что с того вечера наш ежегодный доход увеличится на три тысячи ливров. Никто не обещал моим дочерям, что на этой вечеринке они познакомятся с сыновьями маркизов и юными племянниками принца Руперта. И все же они надеялись! А когда пришло известие, что все отменяется, знаете, что они стали делать, все трое? Залились слезами в три ручья.
– Мне действительно очень жаль, – сказал я, – но ни знатные вельможи, ни родственники Руперта не приняли приглашения.
– Так я и думал. Точнее сказать, я в равной степени верил и не верил в их приезд и потому не позволял себе надеяться.
– Беру на себя смелость утверждать, что это очень мудро.
– Совершенно верно. А теперь готовы ли вы сообщить мне по секрету, что с вами случилось, если вы расположены сделать такое признание? С одной стороны, во мне нет и капли мудрости, но, с другой, моя мать убеждена, что во всем Норфолке нет человека умнее.
Дегуласс от души рассмеялся. Смеха я не слышал много дней, и меня поразило его звучание в закрытой комнате, – похоже на эхо или на звуки, идущие из-под воды. Смех смолк, в комнате воцарилось молчание, и тут взгляд мой остановился на воспаленной, покрытой струпьями щеке де Гурлея. Неожиданно я вспомнил состав средства от псориаза и сказал:
– Увы, я не знаю, что приключилось со мной, и потому мне нечего вам сказать. Однако я знаю, как излечить язву на вашем лице.
– Не говорите, что знаете! – воскликнул Дегуласс. – Скажите, что знаете и в то же время не знаете.
– Хорошо. Есть два средства. Возможно, помогут оба, но не исключено, что не поможет ни одно. Первое – слегка подслащенный сок подорожника; второе – поссет из патоки. Они либо исцелят, либо не исцелят вас.
Де Гурлей поблагодарил меня и снова рассмеялся; было видно, что ему хочется, чтобы я к нему присоединился. Но я не мог смеяться. Он полагал, что его игра говорит об уме и мудрости, но я видел, что в конечном счете все оборачивается глупостью. Его игра была не чем иным, как самообманом: жонглируя утверждениями и отрицаниями, он хотел уберечь себя от разочарований, но он, как любой человек, тоже многого ждал от жизни. Чем, как не проявлением надежды, была частичка «де» перед его фамилией?
Уже стемнело, когда де Гурлей ушел от меня. Я подложил дров в камин, но холод все равно пронизывал до костей. Только горячая ванна согреет меня, решил я.
Я позвал Уилла. Он сказал, что передал мою записку Селии.
– Как чувствует себя моя жена? – спросил я.
– Ее ничто не радует. Ждет с нетерпением возвращения господина Финна, чтобы тот поскорее закончил портрет.
– Финн уехал?
– Да, сэр. На следующий день после не состоявшейся вечеринки. Хвастался, что у него дела в Уайтхолле.
Выходит, я не ошибся. Финна определили (или он сам себя определил) ко мне в шпионы.
Сидя в кадке (голова моя все время падала на грудь, что создавало некоторое неудобство, и я решил смастерить что-нибудь, удерживающее подбородок в определенном положении, – мне казалось, нечто подобное должно быть у жителей реки Map), я пытался сообразить, как может отразиться на моей судьбе шпионство Финна. Зная короля и его полную власть над подданными, я был готов держать пари, что его позабавит моя безрассудная любовь к Селии. «Ах, Меривел… – так и слышался мне его голос, – какой же ты неловкий Ромео! Драться с Джульеттой на балконе! На будущее – помни свою роль. Ты Парис». Тут я улыбнулся. Мне так хорошо запомнились интонации королевского голоса, что, казалось, он находится здесь же, в этой комнате, невидимый за идущим от воды паром.
Я закрыл глаза. Уилл поливал меня из ковша, лил горячую воду на плечи и живот, но меня снова охватил озноб, предвещавший лихорадку. «Принеси еще воды, Уилл, – потребовал я, – и нагрей погорячее».
– Но она и так чуть ли не кипяток, сэр. Вы сваритесь.
– Не спорь. Поди согрей еще воды. Я умираю от холода.
Он ушел, а я остался сидеть в кадке. За окном пронзительно кричал козодой. Я вспомнил, как Нелл напророчила мое падение. Вспомнил, что Пьерпойнт тоже упал с барки. Вспомнил и Рози – она сидела одна в прачечной и ждала, когда ей в руки упадут тридцать шиллингов.
Глава тринадцатая
Королевский теннис
Я помню, как Уилл вытащил меня, мокрого и дрожащего, из воды. Вытер насухо, натянул через голову чистую ночную рубашку и уложил в постель; я же приказал дополнительно укрыть меня мехами, – от барсучьих шкур пахло землей.
Я зарылся в меха. И ушел в сон. Проснувшись посреди ночи, я понял, что тяжело болен: лоб и затылок отчаянно ломило, ничего подобного я раньше не испытывал и потому подумал, не смертные ли это муки?
Меня обильно вырвало. Звуки рвоты разбудили Уилла, – он постелил себе на полу в моей комнате. Уилл вынес таз с блевотиной и принес воды.
– Сэр, – сказал он, поднося чашку к моим губам, – у вас на лице красная сыпь.
Я откинулся на подушку; от невыносимой боли в голове я скулил, как Изабелла, спаниель Селии, когда никто не обращал на нее внимания. Уилл поднес зеркало к моему лицу. Я покосился на свое отражение. Зрелище было ужасным – такого долго не забудешь. Я заболел корью.
Не буду описывать все страдания, что перенес я во время болезни. Достаточно сказать, что боль не отпускала меня несколько дней, чуть стихая после частых приемов настойки опия, которую я сам себе прописал. Однако настойка повергала мой разум в расстройство: я не узнавал ни своей комнаты, ни Уилла; мне казалось, что я нахожусь в Уайтхолле, или в мастерской родителей, или в жалкой хижине Нелл, или в лодке.
Когда боль наконец ослабела, и я лежал, уже не испуская стоны, то почувствовал, что погружаюсь в сон, такой глубокий, словно то были объятия смерти. Я спал тогда по пятнадцать-шестнадцать часов кряду, а проснувшись, всякий раз видел у своей кровати Уилла или Кэттлбери с чашкой бульона – и пытался пить бульон маленькими глотками. Потом с трудом мочился в ночной горшок и снова забирался в постель, где почти сразу же меня обволакивал бархатный сон. Как-то мне пришло в голову, что мой сон сродни не столько смерти, сколько пребыванию в материнской утробе, и глупо размечтался: вдруг на этот раз появлюсь на свет в более красивом и достойном обличье.
Но так, конечно, не получилось. «Возродился» я спустя две недели, слабый, как воробушек, весь в отвратительных корочках вроде струпьев. Я сел в постели и увидел Уилла, тот сидел в табарде на стуле. «Спасибо тебе, Уилл, – сказал я. – И за твою заботу обо мне тоже. Без тебя я бы пропал».
– Вам сейчас лучше, сэр?
– Вроде да. Хотя чувствую себя слабым и опустошенным…
– А есть у вас силы выслушать новости?
– Новости?
– Да. О домочадцах.
– То есть о тебе, Кэттлбери и прочих слугах?
– Нет, сэр. О вашей жене, ее горничной, мистере Финне и учителе музыки. Они все уехали. В Лондон.
– Селия уехала?
– Да, сэр Роберт. И увезла с собой все платья, веера и тому подобное.
