Я проснулся в волнении от сна и подумал, в каком же смятении находится мой мозг, пытаясь забыть прошлое. Нет нужды напоминать вам, сколько всего постарался я вычеркнуть из памяти, оказавшись в Биднолде. Многое из того, что я тогда обрек на пребывание в вечной тьме, нужно опять извлекать на свет. Теперь в забвение погружались моя бирюзовая кровать, ужины при свечах, благородный марал из парка, ленты Селии абрикосового цвета и, конечно, аромат королевских духов; по мнению Пирса, они мне нравились потому, что источали запах власти. Но, увы, все эти вещи, словно рельефные изображения, высечены в ткани моего мозга. Иногда я не думаю о них много часов подряд, но не уверен, что когда-нибудь смогу все полностью забыть.
Мне часто вспоминается моя птичка, мой индийский соловей. Теперь я знаю, что меня обманули. То был обыкновенный черный дрозд. Но странная вещь – мне все равно. Живой – он дарил мне радость, и я только улыбаюсь при мысли, что меня одурачили. Относительно Меривела и многих других, живущих в наш век, можно с определенностью сказать: они не всегда хотят знать правду. А когда она все же выходит наружу, не торопятся снять с нее налет вымысла. Так, черный дрозд навсегда останется в моей душе индийским соловьем, хотя их и нет в природе. Король был прав, говоря, что я «сплю»…
Чтобы быстрее забыть о прошлом, я стал каждый день бывать у Кэтрин. Убежден, если мне удастся помочь излечиться хоть одному человеку и увидеть, как больные покидают «Уитлси», я почувствую себя полезным, и это вновь обретенное сознание собственной нужности определит мое будущее – каким бы оно ни было – и не даст предаваться сожалениям об утраченном прошлом.
Иногда мысли Кэтрин путаются, и тогда ей кажется, что она в аду, но в другое время она охотно делится со мной секретами из своей прошлой жизни, рассказывает, что муж ее работал каменщиком, однажды он взял ее с собой, привел в темное пыльное пространство между церковным сводом и крышей и там творил с ней разные богохульства. Она также описывает мне, что происходит с ней, когда она ложится спать: сначала живот пронзает боль, потом, словно обручем, стягивает голову, а стоит ей забыться сном, как начинаются сердечные спазмы и тело бьют судороги.
Я понял, почему Кэтрин рвет на себе одежду: она делает «окошечки» для тела (так она это называет), чтобы оно могло «видеть»: разум и тело, считает она, должны быть постоянно настороже, иначе кто-то может подкрасться, обидеть ее или предать. Если ее руки, ноги, тело закрыты, ей кажется, что они «ослепли».
Я заметил, что ее успокаивает вода, – особенно омовение ног, за этим занятием она может погрузиться в транс. Как-то на ночном обходе я обсуждал этот феномен с Амбросом. На следующий день он сказал мне, что провел остаток ночи за книгами по медицине и нашел то, что смутно помнил: если натирать пятки черным мылом, то возбуждение покинет мозг больного, он успокоится и сможет отдохнуть.
Это лечение я стал пробовать на Кэтрин. Сажусь подле нее, ставлю рядом сосуд с теплой водой, кладу ее ступни поверх сухой ткани на свое колено. Потом окунаю черное мыло в воду и, одной рукой придерживая ноги, другой растираю мылом подошвы. Каждый раз, когда я совершаю эти не совсем обычные действия, Кэтрин сидит не шевелясь и внимательно на меня смотрит – так, наверное, смотрят на извлеченный из гробницы предмет древнего искусства.
У меня быстро устают плечо и запястье. Не хватает сил тереть пятки столько, сколько хотелось бы. Но если удается продержаться больше двадцати минут, меня ждет награда: взгляд Кэтрин туманится, глаза закрываются, голова падает на грудь. Три раза она даже засыпала на несколько минут – и ни спазм, ни судорог, однако стоит мне прекратить свои действия, и она тут же просыпается. Меня страшно злит, что мы с Амбросом нашли какое-то половинчатое решение.
До сих пор ни слова не сказано по поводу моего выступления на Собрании. По словам Пирса, Друзья обдумывают мои мысли – «хотя речь твоя, Роберт, была слишком вызывающей, даже высокомерной». Вот и вся реакция. Я же в частном порядке выясняю, что предшествовало сумасшествию Кэтрин, в надежде, что любое знание может помочь. В результате расследования мне стало ясно, что у Кэтрин исключительно любящая, но несколько инфантильная натура. Поэтому при помощи Элеоноры, которая хорошо шьет, я смастерил для Кэтрин тряпичную куклу (личико разрисовал масляными красками), решив, что если кукла ей понравится, то станет ночью утешением, – ведь каждый ребенок тащит в постель куклу или другую игрушку. Кукла была самая примитивная – ни кистей, ни стоп, ни волос, платье сшили простенькое, но и его Кэтрин, как только ей вручили куклу, порвала в клочья. Она долго смотрела на куклу, потом вытащила из тюфяка немного соломы, устроила на каменном полу что-то вроде гнезда, положила в него куклу и позвала соседок посмотреть. Они сгрудились вокруг. Одна пронзительно хохотала, другая пыталась что-то сказать, но только пускала слюни. Кэтрин перевела взгляд с них на гнездо, а потом опять на них. «Вифлеем», – сказала она.
Теперь по ночам она шепчет молитвы кукле, в руки не берет, но помнит о ней каждую минуту ночного бодрствования. Она верит, что кукла – копия младенца Христа. Кэтрин неважно, что лицо куклы – если его можно так назвать – больше похоже на лицо Рози Пьерпойнт, чем на сияющий лик младенца Христа. Она видит Иисуса, рожденного ее воображением.
С приходом мая до нас дошли вести из Эрлз-Брайда, что чума, о которой так много говорили, пришла в Лондон: каждую неделю там умирает больше сотни человек.
«Согласно достоверным источникам», король и весь двор перебрались в Хэмптон-Корт,[62] но вряд ли и там долго будут в безопасности. По мнению жителей Эрлз-Брайда, такая мощная вспышка инфекции может распространяться и по воде, и по воздуху, люди, бегущие из города, могут разнести ее по всей стране.
Опекуны «Уитлси» сели у камина, скрестили руки на груди и попросили Иисуса «не сеять здесь семя Черной смерти, дабы не отягощать еще больше страданий, свидетелями которых мы являемся».
Тогда-то Эдмунд (чьи сияющие глаза и густая борода говорили о недюжинном здоровье, так что трудно было представить, что его может свалить с ног даже лихорадка) предложил с сего дня держать ворота «Уитлси» на запоре и никого не впускать в лечебницу, кроме тех, кто продает нам солому, дерево, муку и мясо.
Мы живем в уединенном месте, заметил я, сюда мало кто ездит, поэтому предосторожность Эдмунда излишняя. Но Амброс напомнил, что время от времени родственники заточенных здесь людей приезжают к ним из Лондона, Линна или Ньюмаркета, они привозят еду, деньги, одежду. «Придется не пускать их в лечебницу, пока не закончится эпидемия».
Элеонора, Ханна и Эдмунд выразили кивком согласие. Даниел встал, сложил руки трубочкой, приложил к губам и начал в них дуть, как человек, который учится свистеть. Пирс презрительно фыркнул и вынул из кармана пузырек с противоядием. Свое мнение он выразил в следующих словах: «Визиты родственников – единственное, чего ждут наши больные Друзья. Если мы их запретим, то тем самым многих приведем к опустошению и отчаянию».
Как я заметил, Опекуны очень вежливы в спорах друг с другом – пожалуй, только Пирс позволяет себе иногда дуться. Так что обсуждение того, пускать или не пускать на территорию лечебницы посторонних, велось весьма доброжелательно – каждый высказывал свое мнение и вежливо выслушивал возражения. В споре не принимал участие только Даниел, время от времени он испускал из сложенных трубочкой рук странные звуки, отдаленно напоминавшие крики совы, которые я слышал из окна своей спальни в Биднолде. Никто не обращал на это ни малейшего внимания.
Я был на стороне Пирса. Мне было известно, что мать Кэтрин обещала летом навестить дочь, и та с нетерпением ждала дня, когда мать обнимет ее. Неприятно было сознавать, что из-за нашего страха мы, по сути, прогоним эту женщину. Но Амброс рьяно поддержал предложение Эдмунда. Пусть уж лучше некоторые из пациентов немного помучаются, переживут временное одиночество, заявил он, чем все мы погибнем, а лечебница перестанет существовать. «Тем же, кто выживет, – продолжал он, – придется перебраться в лондонский Бедлам, а есть ли более печальное место на свете? Там они, скорее всего, погибнут от той же чумы, от которой мы пытаемся их уберечь!»
У великана Амброса были великолепные легкие и громоподобный голос. Казалось, он заполнил всю не слишком большую комнату, и когда заговорил Пирс, голос его звучал слабо и гнусаво, словно для него уже не осталось места.
В результате было решено: с этого вечера ворота будут всегда на засове, а под словами: «испытал тебя в горниле страдания» повесят объявление, уведомляющее, что на время эпидемии чумы посещение больных в «Уитлси» прекращается. Еду и деньги можно оставлять в корзине у входа – их передадут по назначению.
