собрал хирургические инструменты, тщательно протер их и аккуратно сложил в футляр. Порошки, лекарства, перевязочный материал я упаковал в большую коробку. Все это перенес в стойло Плясуньи и укрепил ремешками на спине лошади. Потом вернулся в дом, вытащил из-под кровати, на которой спал, мешок, в котором лежали гобой, письма от короля и то, что сохранилось от «пылающих углей». В этот мешок я положил также новую одежду и парик – все в темных пятнах от дыма и пота – и тоже привязал к седлу.
Покончив со сборами, я подошел к Финну и Фрэнсис Элизабет и сказал: «Я отправляюсь на поиски Маргарет и хочу попрощаться с вами».
Оба в изумлении уставились на меня.
– Ты хочешь сказать, что больше не вернешься? – спросил Финн.
– Да, именно это я хочу сказать, – ответил я, – все равно возвращаться будет некуда.
Едва произнес я эти слова, как огонь достиг одного из домов Чипсайда, и от соседа к соседу понеслась лихая весть: «Чипсайду конец! Спасайте что можете из имущества и поскорее уходите! Идите на запад и – как можно быстрее: огонь распространяется стремительно!»
И тут в нашем доме началась такая паника, какой, наверное, не было нигде в Лондоне: Финн и Фрэнсис Элизабет вознамерились спасти все, что находилось в комнатах. Как мне ни терпелось уйти, но бросить их я не мог и, выведя из стойла лошадь, позволил навьючить ее, как мула, холстами, кастрюлями, мешками с провизией и одеждой и бог знает чем еще. Если б я не запротестовал, Финн добавил бы к этому еще свою койку, а Фрэнсис Элизабет – письменный стол: телегу найти не удалось. Огонь все приближался, а эти двое вцепились в вещи, не желая с ними расставаться; когда же мы все-таки двинулись в путь во главе с Плясуньей, которая пошатывалась под тяжелой ношей, эти неугомонные собственники взвалили на себя любимую мебель, и я еще долго слышал позади
Мы двигались в нескончаемом людском потоке, не имея возможности остановиться, иначе идущие следом затоптали бы нас, но я все же на какую-то долю секунды убавил шаг и оглянулся, и
Дойдя до Линколнз-Инн-Филдза, мы остановились на привал и, как и остальные беженцы из Чипсайда и его окрестностей, расположились прямо на жухлой траве, К концу дня здесь собралось множество людей, кое-кто лил слезы и сетовал на судьбу, но на каждого плачущего приходилось четверо или пятеро «неунывак» – они смеялись, болтали, распевали песни и делились едой, как будто у них не было никаких забот и они просто пришли на пикник. Из кладовой Фрэнсис Элизабет нам удалось спасти семь банок слив, несколько бутылок имбирного вина и творог в муслиновом мешочке, – мы поужинали всем этим, а также тем, что нам предложили в обмен на наши продукты; между нами и ближайшим окружением моментально установились дружеские отношения.
Ужин и беседа затянулись допоздна, и тогда огонь еще раз охватил все небо – как ни странно, это зрелище доставляло удовольствие. Около двух или трех часов ночи я слышал, как Финн говорил всем вокруг, что он художник, пишет портреты и предлагал каждому, кто пожелает, нарисовать его портрет за двадцать пять шиллингов, хотя ни у кого из расположившихся здесь людей не было дома и стены, чтобы повесить картину. Меня заставила улыбнуться мысль, что никакие превратности судьбы не влияют на коммерческую жилку Финна, – кажется, я и заснул с улыбкой на лице.
На следующее утро я расстался с ним и Фрэнсис Элизабет. Им не удалось дотащить до Линколнз-Инн- Филдз ни стол, ни походную кровать, поэтому все, что тащила на себе Плясунья, пришлось выложить прямо на землю. Видеть их в окружении незаконченных портретов, медных кастрюль и стоптанной обуви было бы грустно, если б они не выглядели такими веселыми. Я думал, что утрата дома повергнет их в отчаяние, но этого не случилось. Кажется, они открыли для себя, что дом не просто место, где они жили и вели коммерческую деятельность, начавшую приносить доходы, – на его территории родилась их взаимная симпатия и привязанность. Уезжая от них. я не сомневался, что при следующей встрече, где бы она ни состоялась, я вновь увижу их вместе, и мне представлялась комната с низким потолком, в которой пахнет красками, и они в постели вдвоем подсчитывают выручку.
Я потратил целый день на объезд района пожара, забирая как можно дальше на север, чтобы не наглотаться дыма, но к вечеру подъехал к Тауэру и оттуда увидел, что группа высоких домов, среди которых был и дом ростовщика, стоит не тронутая огнем. И тогда я прошептал в раскаленный воздух благодарственную молитву.
В доме меня встретил сам хозяин, он провел меня в кабинет, где вел бухгалтерию, показал новые весы и гири, которыми очень гордился; «точность, – сказал он, – моя страсть, ведь все в мире можно в какой-то степени взвесить и измерить, вы согласны?»
Я уже собирался открыть рот и сказать, что не верю в это, но тут в комнату вошла его жена, неся на руках бодрствующую Маргарет, девочка не была туго запелената, как в прошлый раз, а просто завернута в шаль, на ее головке был прехорошенький чепчик.
Кормилица заговорила о пожаре и о том, как она с мужем и все дети долго стояли на коленях и молились, чтобы направление ветра не изменилось. Рассказывая, она передала мне Маргарет. Впервые я держал дочь на руках или, лучше сказать, впервые вообще взял в руки младенца, толком не зная, следует ли ее держать на сгибе руки, или привалить к плечу, или еще как. Поэтому я сел на жесткий стул, куда садились клиенты ростовщика, положил Маргарет на колени и стал ее рассматривать. Она заметно подросла, ее личико было круглое, как луна. Я увидел большие ясные глазки, которые серьезно взирали на меня, потом она задрыгала под шалью ножками и стала пускать пузыри.
«Посмотрите на ее волосы, сэр, – сказала кормилица. – Горят огнем». Она склонилась над малышкой, оттянула край чепчика, и я увидел рыжие кудряшки. Осторожно коснувшись их, я почувствовал под рукой живое тепло детской головки.
Ту ночь я провел с Рози Пьерпойнт.
Был вторник, и так как днем в назначенный срок я не явился, то льстил себя надеждой, что Рози беспокоится: не сгорел ли я заживо, не погиб ли под рухнувшей балкой? Однако при встрече я не заметил, чтобы она испытала облегчение, увидев меня живым, или радость оттого, что я все-таки к ней пришел. Похоже, ее больше волновало, что воздух пропитан копотью и сажей, и все это оседает на выстиранном и выглаженном белье, которое тут же приобретает отвратительный серый цвет.
В доме нечем было дышать. Рози плотно закрыла все окна, замазала щели, чтобы в дом не проникла «эта мерзкая копоть». «Но она все равно просочится, – жаловалась Рози. – Стоит повесить сушиться простыню или начать гладить платок – и все, она тут как тут». И Рози показала мне несколько вещей с темными разводами, потом швырнула их в бак с грязным бельем и визгливо выкрикнула; «Я не заработаю ни пенни, пока такое творится! Мне придется голодать! Я умру от голода! Уж лучше сгореть в огне! Все-таки быстрая смерть!»
Я обнял Рози и, покрывая ее лицо поцелуями, пытался успокоить и утешить, и вскоре гнев ее поубавился. Это было мне на руку: я признался, что теперь у меня нет крыши над головой, и сказал, что готов хорошо платить за кров, если она позволит пожить у нее некоторое время, пока я не подышу себе квартиру и не начну в очередной раз новую жизнь.
Рози высвободилась из моих объятий и глянула мне прямо в глаза. Потом уперла руки в бока.
– Как долго? – спросила она.
– Что?
– Как долго ты собираешься тут жить? Неделю? Месяц?
– Ну, не знаю, – уклончиво ответил я. – Смотря сколько времени буду искать жилье – теперь многие займутся тем же.
– Тогда тебе придется возместить мне убытки, сэр Роберт.
– Какие убытки?
Вздохнув, Рози отвернулась и стала зажигать лампу.
– Ты что, не догадываешься?
