Тут были уже Чудов, Угаров,[120] члены бюро, Кодацкий[121] – все прибежали. Гриша Фридман был весь в поту, в крови: Чудов велел ему зачем-то «откачивать» Кирова... Тот и «откачивал» в каком-то диком исступлении... Все это было безумие, миг безумия... Киров был мертв.
Я уехал. Комендант велел всем уехать. Тут же вскоре домой мне звонил Угаров:
– Почему ты уехал? Приезжай немедленно!
Всех работников обкома посылали на места, в районы – успокаивать и объяснять людям. Помню Позерн[122] поехал в Лугу...
Николаев-убийца был выдвиженец 28 года. От станка – в партийные работники. Ничего из него не вышло, он пил, был неустойчив, озлоблен. Неудачливый карьерист. В то время – безработный.
В Смольном уже было однажды – недавно, 29 апреля 34 года – покушение. Моряк, дошедший до отчаяния из-за того, что ему не давали квартиру, караулил кого-то (Кирова ли?) у вешалки. Он принял художника Бродского, шикарно одетого мужчину, за какое-то начальство и – ударил его по голове. Не убил...
В охране Кирова работал другой Николаев, пожилой. Жена Николаева-убийцы была латышка. Его связали потом, на следствии, с латышским посольством.
Через три недели, в конце декабря, на активе ленинградского Комитета выступал Ежов. Рассказывал об этой версии – ревности.[123] Этим будто бы воспользовались зиновьевцы.
Помню, что на актив запрещено было пускать от зиновьевской оппозиции».
В той же тетради 1967 года.
Подарки вождям.
Художник Ю. П. Анненков вспоминает о январе 1923 года, когда он делал портрет Троцкого.
«Перед моим отъездом Троцкий оглядел меня с головы до ног и заявил:
– Что касается вашего собственного костюма, то он мне не нравится; в особенности ваши легкие городские ботинки: они вызывают во мне страх при теперешнем тридцатиградусном морозе. Я вас обую по- моему.
И он повел меня в особую комнату, служившую складом, полным всевозможных гардеробных подробностей: шубы, лисьи дохи, барашковые шапки, меховые варежки и пр.
– Это все подарки и подношения, с которыми я не знаю куда деваться, – пояснил Троцкий, – пожалуйста, не стесняйтесь!
И он выбрал для меня замечательную пару серо-желтых валенок... Внутри валенок было выбито золотыми буквами следующее посвящение: «Нашему любимому вождю, товарищу Троцкому – рабочие Фетро-Треста на Уральске».
Ю. Анненков. «Дневник моих встреч».
Не отсюда ли сталинская жажда получения подарков? Музей подарков т. Сталина как символ всенародной любви.
Сталин – злопамятность, патологическая зависть и комплекс неполноценности.
В Ростове Ю. В. работал в архиве, встречался со старыми мироновцами и думенковцами. Привез несколько тетрадей, исписанных сплошь. Я начну с первой, ударившей по сердцу, а потом – выборочно.
Юрина запись в дневнике.
«Мой дед был сиротой, отец и дядя – тоже. Я осиротел в двенадцать лет, Ольга[124] – в четырнадцать. Наверно, это и называется роком».
Юра был прав. Наш сын осиротел в неполные два года.
Другая запись, сделанная, может, в горькую минуту трезвого беспощадного осмысления того, какими разными путями приходили люди к революционерам.
«Отец и Евгений[125] были сначала хулиганами в Темернике.[126] Евгений носил красный пояс, и за поясом – нож».
Теперь выдержки из рабочих тетрадей.
Настя Думенко[127] умерла недавно. Всю жизнь боялась, страдала. Умирая, сожгла все фотографии и письма. Ее преследовали.
Надзиратель рассказал: начальник тюрьмы должен был дать ему (Думенко. – О. Т.) папиросу, а заместитель – стрелял в Думенко. Остальных вывезли и расстреляли.
Некий полковник утверждал, что 7 октября 1920 года Думенко выступал с балкона на Большой Садовой.[128] Мистификация. В. И. Волгин предполагает, что, м. б., казаки требовали Думенко, и кто-то переоделся и выступил с речью... под видом Думенко.
Василий Иванович Волгин... В Гражданскую войну воевал в 1920, всего четыре месяца. Был писарем. Студент. Вспоминает, как однажды полмесяца кормил весь полк тем, что захватил вагон папиросной бумаги – очень ценную в то время вещь. Ее меняли на молоко, хлеб.
Агроном. Окончил Тимирязевку.
В 1923 году исключен из партии, так как у него в столе обнаружили книгу... Плеханова. «Учитель Ленина... как его? Вот склероз!» Работал по специальности, в 1938 году арестован и выслан на Колыму. Просидел до 1946 года, вернулся в Ростов. В 1948 – снова ссылка в Красноярский край, работал на поселении. Но это было гораздо тяжелее, чем Колыма. Морально тяжелей. Тогда еще верили, что все это временный ужас, голодали, были как животные, но – верили, что скоро все кончится. А здесь – страшное угнетение духа, никаких надежд. Думенкой занялся оттого, что помнил с юности как героя Дона. На Дону по-настоящему знали двух истинных героев – Думенко и Киквидзе. Волгин – из донских казаков. Донская поговорка: «Мой дед казак, отец – сын казачий, а я – х... собачий». Но – интеллигентен, хорошо говорит, пишет складно. Брат В. учился в юнкерском училище вместе с Лариным [129] и М. Кривошлыковым.[130] В гибели подтелковского отряда винит самого Подтелкова, «Федю».
– Федя дал команду не сопротивляться. А надо было пробиваться – были же пулеметы... Он стал христосоваться со стариками-станичниками... Мишка (Кривошлыков) предлагал пробиваться, но Федя отказался.
Вместе с его братом и Мишкой в юнкерском училище был Павел Дудаков. Он стал впоследствии главой ОСВАГА.[131]
«Вот кого под корень!» – трясет бумагой. Антоновы, Семибратовы, Кухарновы, Дудаковы, они свойственники того Дудакова...»
(Ю. Трифонов. «Старик», роман)
Он услышал, что подтелковский отряд схватили и «заскакал» трех коней – хотел спасти Мишку, но не успел. Подтелкова он бы, конечно, не спас.
Погибли они оттого, что Подтелков был злодей. Ведь поначалу война между советскими и казаками шла «благородно». Среди белых в начале 1918 года выделялся Чернецов – высокий красавец. Сотник. Подтелков в его сотне служил вахмистром. Чернецов с пятью казаками напоролся в какой-то станице на Подтелкова с сотней.
Подтелков его обезоружил. Они ехали рядом и ругались. Один другого винил: «Ты продал казаков!» – «Нет, ты продал казаков!» Подтелков не выдержал и рубанул его шашкой. Офицерская рубка – только «козырек» снимает. Чернецов убит был на месте. Все были возмущены и даже адъютант Подтелкова чуть было не застрелил самого Подтелкова.
«Благородная», «офицерская» война была нарушена. И когда сотник схватил Подтелкова, первое, что он ему сказал, подставив кулак к его подбородку:
– Ну, теперь за Чернецова рассчитаемся!
