Рядом с территорией Парка, где теснота, многолюдье, павильоны, карусели, «чертово колесо» и «комната смеха», где люди ненатурально хохочут, увидев в зеркале свое изуродованное изображение, находится громадный и тихий Нескучный сад.
Он расположен на холмах, которые наши предки, в шутку должно быть, называли Воробьевыми горами. Здесь гуляли Пушкин и Тургенев. Наполеон смотрел отсюда на горящую Москву. Герцен сто сорок лет назад дал здесь, на этих холмах, вместе со своим другом Огаревым клятву: всю жизнь бороться за справедливость.
Старые москвичи любят гулять здесь и теперь. А молодые – идут в другие места.
На встрече ветеранов 9-го мая можно увидеть потрясающие сцены: здесь, на аллеях Парка, встречаются люди, которые помнят друг друга юными, стройными, веселыми, отчаянными...
Они победители, и они живы, но Время побеждает всех. Слишком многие не пришли сюда. А тех, кто пришли, – трудно узнать.
И поэтому они плачут.
Эта женщина со многими орденами и медалями – известный фронтовой хирург.
Она – совсем другое существо, чем ее ровесница, что гуляет в одиночестве в Нескучном саду. Те, кто начали когда-то опрометчиво войну против России, не учли одного, и это было просчетом: не учли величайшей стойкости русской женщины.
Когда-то здесь были лучшие волейбольные площадки Москвы, в Зеленом театре под открытым небом устраивались турниры боксеров, а зимою заливались катки и любители коньков со всей Москвы стекались сюда вечерами. Получить билет было трудно. Но я жил рядом и проникал на каток без билета. А весною и летом моим любимым прибежищем был шахматный павильон.
Сейчас в Москве построено множество первоклассных сооружений – стадионы, дворцы, целые города спорта. Но в Парке осталось что-то неуничтожимо прекрасное. Какая-то наивная и бесхитростная атмосфера спорта тридцатых годов, который еще не был спортом, а оставался игрой. Тут соревновались – в мои времена – не натуга и спортивная злость, а радость и удовольствие. Спорт ничего не давал, кроме счастья.
Кое-где это еще сохранилось – например, в шахматном павильоне.
По утрам Парк пуст и тих. Гуляющие постепенно наполняют его после полудня. Часа в два-три трудно попасть в рестораны и кафе. В Парк приходят много приезжих: все провинциалы, которые приезжают в Москву хотя бы на три дня, стремятся непременно посетить Парк. И здесь пообедать. Но основная публика сгущается часам к восьми. Тогда на аллеях – не протолкнешься. Веселье происходит повсюду, иногда и в запретных местах: в кустах, на траве и на склонах холмов.
А утром следы веселья уничтожаются без следа.
«...Здесь сочится, пресекаясь, чахлым ручейком мое детство...» – напишет он в главе «Центральный парк» романа «Время и место». Вот взяла том, чтобы проверить цитату, и ударилась об эпиграф:
Из ответов на эти вопросы и состоит роман «Время и место». Включая последний. А тогда, за три года до его ухода, – лето, счастье, встречи с друзьями. В Дубултах встретили Алексея Арбузова и Риту Лифанову, его жену.
Как изменился Алексей Николаевич. То ли он ее нашел, потому что изменился, то ли изменился, потому что нашел ее. А. была замечательной женой – деятельной, умной. Нина ей завидовала. Не видела в А. неистовой матери, жены, не видела ее силы. Буржуазность – да, видела. Потому и рассталась, что было невыносимо при нашей тогдашней бедности. Поклонники-полковники не уравновешивали. Слишком хорошо помнила, какую роль сыграл один генерал в ее жизни... Алеша спокоен, мягок и, кажется, готов наконец расстаться со своими штучками...
Приезжала замечательная женщина, верный друг Лилли Дени. Кажется, она тогда работала над переводом на французский «Старика». Было много смешного – например, отъезд Лилли в Ленинград в компании трех только что вышедших из тюрьмы в Огре соседей по купе. Надо отдать им должное: они были галантны, но Лилли, стоя с нами в коридоре, повторяла (соседи-попутчики уже «накрывали стол»):
– Не волнуйтесь, все будет в порядке. В конце концов, я же участвовала в Сопротивлении.
Лилли награждена орденом Почетного легиона за участие в Сопротивлении.
Кстати, география наших передвижений в то лето и даты этих передвижений зафиксированы в некой книге с ошеломившей меня точностью. Я не помню, когда выехали, когда приехали, а кто-то знает доподлинно. Возможно, все дело в том, что в день отъезда в Прибалтику Юра встречался с ненавистными тогдашней власти Профферами. Отсюда и точность. В Печорах во время беседы Юры со Старцем[255] (я ждала на дворе) шофер какой-то машины просто изнывал и под разными предлогами прорывался в покои Старца. «Он должен благословить меня на выезд», – повторял этот сухощавый мужик с военной выправкой.
Назад в Москву мы возвращались, по просьбе Юры, кружным путем – через Таллин, Псков, Печоры. Уже на прямой Ленинград – Москва, где-то в районе Вышнего Волочка, у Юры начался сердечный приступ. На улице бушевала невиданная гроза, а его больное сердце всегда реагировало на резкие перемены погоды. Я поняла, что дело плохо, по неожиданной его немногословности. Кругом поля, деревни без огней... Почему-то мне казалось необычайно важным поскорее добраться до села Эммаус. [256] И действительно, в Эммаусе в одном окне горел свет, горел в доме фельдшерицы Лидии Николаевны. Она помогла, сделала укол, но была обеспокоена и советовала задержаться, отдохнуть у нее хотя бы день. Юра отказался.
Потом, когда его не стало, один врач увидел на кардиограмме, снятой после возвращения в Москву, следы инфаркта. А Юра скрыл от меня. С какой же болью он ехал в ту ночь!
Он никогда не говорил о своем здоровье и с почтением о своем творчестве.
Был у нас сосед по даче, он, о чем бы ни шла речь, мог повернуть разговор на свои успешные дела. Мы даже придумали игру.
Нужно было как можно ловчее вести беседу, чтоб не дать собеседнику свернуть на любимую тему. Например, я играла соседа.
– Какой сегодня удивительный закат, – умилялся Юра, начисто лишая меня возможности сообщить о моих успехах, в особенности за границей. Но не тут-то было.
– Да, – соглашалась я. – Точно такой же был в Шотландии, когда в Эдинбурге играли мою пьесу и мы перед спектаклем... – и пошло-поехало.
Шутить мог над чем угодно, охотнее всего над собой, но никогда по поводу работы. Поэтому заявляю ответственно, что пошлости, которые приводит в своих воспоминаниях милейший Толя Злобин,[257] невозможны по определению. Ни при каких обстоятельствах.
Речь идет вот о чем: будто бы они с Ю. В. развлекались тем, что добавляли к названиям книг Ю. В. игровое «в постели».
Осенью Ю. В. был в Венеции на конгрессе, посвященном Толстому. И там произошел такой эпизод. Один из докладчиков сказал, что в современной русской литературе два писателя продолжают традиции Толстого – Солженицын и Трифонов. Тотчас глава советской делегации вскочил и подбежал к Ю. В. с требованием «отмежеваться».
Запись в дневнике.
Побежал по проходу через весь зал ко мне.
– Вы должны отмежеваться!
– От Толстого? Никогда!
– Не валяйте дурака, идите выступите!
