– А мне – ты... Ой, Данька, а это что? – Она нащупала повязку у него под рубашкой.
– Да так, ерунда... – усмехнулся он. – Уже все давно зажило. Пуля навылет вышла.
– В тебя стреляли? Ой, не могу... – задрожала она.
– Я же говорю – все в порядке, я жив-здоров! А ты-то, ты... Как ты из речки выбралась?
– Расскажу – не поверишь... Меня ведь потом шаманка одна лечила, этим... как у них называется?
– Камланием?
– Да, точно! Только не смотри на меня такими глазами, я ничего не придумываю, все – чистая правда!
...Когда самолет Иркутск – Москва оторвался от земли и постепенно стал набирать высоту, Михайловский спросил:
– Что, страшно?
– Нет, – довольно спокойно ответила Ева, прислонившись щекой к его плечу. – Слушай, Даня, а я ведь так и не дочитала твою книжку...
– Какую? О Колчаке?
– Да. Чем там все закончилось?
Он помолчал немного, а потом ответил:
– Закончилось все очень плохо. Золото пропало, Колчака расстреляли, а тело его сбросили в Ангару.
– А та женщина, которую он любил? Ее тоже расстреляли?
– Анну Тимиреву? Нет. Она после прожила долгую, очень одинокую жизнь, большую часть которой провела в лагерях и тюрьмах. Ну как же – подруга Колчака! Умерла в тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Она писала стихи... За пять лет до смерти написала строчки, которые посвятила памяти своего возлюбленного:
– Бедная женщина... – вздохнула Ева. – Это что же, она всю жизнь только его любила?
– Только его.
В начале салона погасла надпись, требующая пристегнуть ремни. Это означало, что теперь можно передвигаться по самолету. Пассажиры заерзали в креслах, устраиваясь поудобнее, кто-то полез в отделение для ручной клади, кто-то потребовал от бортпроводницы минеральной воды без газа...
– Данила, Ева! – пропихнулся по узкому проходу черноволосый, румяный, щекастый – Николай Ильич. – Ну, как вы тут?
– Все хорошо! – засмеялась Ева.
– Черт, дали разные места... Я вот сейчас, пока сидел, размышлял – с помощью каких законов контролировать губернаторскую власть на местах? Это ж полное безобразие, что там Мигунов устроил! Самый настоящий князек, как в Древней Руси...
«Сазонов, глядите – сам Сазонов с нами летит!» – зашептались вокруг люди.
– Ты, Николаша, как всегда – в центре внимания, – заметил Михайловский. – А то у вас там, в правительстве, не знали, что на местах творится...
– Николай Ильич, спасибо, – Ева протянула ему руку. – Без вас бы мы оттуда точно не выбрались. И только ваше вмешательство...
– Я же Данькин друг, в конце концов! А друзей надо выручать.
Из соседнего прохода к ним потянулся взволнованный попутчик:
– Господин Сазонов, позвольте обратиться! Скажите, а что вы там у себя, в Думе, думаете об ограничении рекламы на телевидении?.. Это ж жизни от нее нет! А как она влияет на подрастающее поколение...
– Очень своевременный вопрос, голубчик! – оглянулся Сазонов. – Мы в Думе еще не до конца разобрались с этим вопросом, но пока я вам могу посоветовать следующее, очень радикальное средство – как только в телевизоре пойдет реклама, немедленно выключите его...
В узких арбатских переулках, среди припаркованных у тротуара машин внедорожник Михайловского едва развернулся.
За прозрачной стеклянной витриной горел мягкий оранжевый свет, отражаясь от бронзовых подсвечников, позолоты на вазах и полировки старинных бюро... За стеклом, словно рыбки в аквариуме, плавно лавировали в узком пространстве посетители.
Некоторое время Михайловский раздумывал, а потом решительно вышел из машины. Звякнул серебристым голоском колокольчик у дверей.
– ...конечно, никакой это не восемнадцатый век, а подделка конца девятнадцатого, но именно поэтому картина уже является своего рода раритетом. В конце концов, вы же не продавать ее собираетесь, не дарить... Повесьте у себя в кабинете и говорите, что это настоящий Боровиковский – кто проверять-то станет?.. – Толик Прахов обернулся и встретился глазами с двоюродным братом. – Простите, мне некогда. Господа, мы закрываемся! Простите, но я попрошу... Мы закрываемся! – громко повторил он.
Когда помещение опустело, он закрыл дверь, повернул табличку с надписью «закрыто» – наружу.
– Я слушаю тебя, Даниил, – сухо произнес Прахов. – В чем дело?
– Брось, Толик! Ну сколько можно дуться друг на друга... – засмеялся Михайловский. – Мы же не чужие, в конце концов.
– Вроде как это ты на меня дулся? – усмехнулся тот. – Ревность, чудовище с зелеными глазами...
– Ну прости! Я прекрасно знаю, что между тобой и Евой ничего не было. Я тогда вел себя как дурак... Теперь я другой, честное слово!
Толик повертел в руках массивное пресс-папье, стоявшее на бюро.
– Значит, ко мне даже ревновать нельзя... – тихо пробормотал он. – Значит, я такой жалкий и ничтожный...
– Толик! – умоляюще поднял руки Михайловский.
– Ну ладно, ладно, ты прав – между твоей прекрасной женушкой и мной действительно ничего не было... Но у нее был кто-то другой! Она, когда заходила сюда, рассказывала. Сидела вон на том диванчике, такая тихая, печальная... Недоговаривала многое, но я понял, понял!
– Толик, перестань. Что бы ни было, все в прошлом, – снова попытался остановить его брат. – Я люблю Еву, и она меня любит.
– За что она тебя любит? – с му€кой в голосе спросил Прахов.
– Я не знаю.
Повисла пауза. Потом зашипели, стали отбивать удары напольные часы с маятником.
– Тьфу ты... – неловко засмеялся Михайловский. – Прямо напугали! Настоящая лавка древностей...
– Даня, а ведь я тебя ненавижу, – неожиданно произнес Прахов, глядя брату прямо в глаза.
– За что, Толик? За Еву?
– Не-ет! – засмеялся тот. – Ты думаешь, все так просто... Я, милый мой, ненавижу тебя давно, сколько помню себя!
– Но за что? Я не давал тебе играть своими машинками в песочнице? – Михайловский все еще пытался шутить. – Толик, брось, не надо...
– Надо, – затряс тот головой. – Надо! Ты, милый Даня, слишком легко всегда жил. У тебя было много друзей, тебя любили женщины...
– Ага, одна увезла от меня сына, другая потащила в суд... Хорошо же они меня любили!
– Но они у тебя – были. А у меня... Пустыня, одним словом! Ну да, две первых твоих жены были теми еще стервами, но ты, по крайней мере, вызывал в них хоть какие-то чувства... Меня даже никто и не ненавидел всерьез!
– Ты хороший, добрый человек. И слава богу, что тебя никто не ненавидел, – тихо сказал Михайловский. Ему до смерти вдруг стало жаль брата.
– У каждого человека должны быть не только друзья, но и враги! А у меня не было ни тех, ни других. Я
